Я сказал, что нет.
— В киношке у Западных ворот идет потрясный французский фильм. Сходим?
— По мне, лучше в джаз-клуб пойти, — сказал Балда. — Там девчонки, знаешь, как доходят, когда трубы заиграют вовсю, — даже на колени садятся и обнимают за шею.
— Ну, тогда пойдем в джаз-клуб, — сказал Сэнгстер.
— А пить что будем весь вечер — только кофе? — сказал Балда. — Нет уж, спасибо.
— Можно будет опрокинуть по кружке пива, там рядом бар, — сказал Гарри Джонс.
— Бес его знает, — сказал Балда. — Может, лучше соберемся здесь часикам к шести, а?
— Спроси Малыша, — сказал Сэнгстер. — Эй, Малыш!
Малыш подошел.
— Ну, об что звук? — спросил он на тарабарском языке, который тогда был в моде.
— Опять вечером податься некуда, — сказал Сэнгстер.
— Чего-нибудь сообразим, — сказал Малыш. — Приветик, Артур.
— Обождите, ребята, — сказал я. — Мне не до того.
— Беспокоишься?
— Как на угольях сижу, — сказал я.
— Понимаю, — сказал он. — Наполеон на Эльбе, да?
— Пойдешь в джаз-клуб? — спросил Гарри Джонс.
— Сперва я хочу поговорить с глазу на глаз с моим старым другом, маршалом нашего города, — сказал Малыш-Коротыш. Мы отошли в угол. — Он от нас ушел, понимаешь, ушел, — начал он напрямик. — Нечего к нему и соваться. Он совсем бешеный стал. Я видел его в прошлое воскресенье. Работу он бросил еще в день убийства. Говорит, что устроит Крабу побег до суда…
— Да он спятил!
— Чего ты мне-то говоришь — ему скажи. Быть ему в сумасшедшем доме. Он за каждое слово глотку готов перервать. Говорит — надо будет, взорву стену.
— Я должен его повидать, — сказал я.
— Может, и мне с тобой пойти?
Я покачал головой.
— Надо только показать ему, что мы его не забыли.
— Напрасно будешь стараться, — сказал Малыш. — Он вбил себе в башку, что весь мир заодно с полицией — все, кто не согласен рыть с ним подкоп под камеру смертников.
— Я должен его видеть.
— Послушай меня, не ходи, — сказал Малыш-Коротыш. — Или возьми с собой кого-нибудь.
Но я уже решился.
— Где его найти?
— Это проще простого — он взял лоток Краба и торгует фруктами возле крытого рынка. Смотри не забудь надеть шлем и латы.
Поверите ли, я с трудом заставил себя пойти к рынку. Мне было страшно. Я-то его знал. Этот мальчишка был как тигр в джунглях; его ничто не могло остановить. А брата он любил. И уж если он решил устроить побег, то, кровь из носу, будет гнуть свою линию, и всякий, кто не согласится с ним, сразу станет его врагом наравне с полицией, судьей и присяжными. Но не только в этом было дело. Я с молоком матери всосал страх перед убийством. Это у нас в крови. Вернее, не перед убийством, а перед петлей. Когда публично вешают тысячи людей, тут уж волей-неволей многие начинают браться за ум. Когда-то давали большие представления на рождество и настоящие казни тоже бывали, и они оставили по себе память, которая теперь поддерживается тем, что происходит за высокими стенами тюрем. Глядя на Носаря из дверей магазина напротив рынка, я словно видел его в первый раз. Его забавный нос с горбинкой уже не казался смешным, он был не частью маски, делавшей его нашим главарем, а зловещим символом эшафота, и, когда он поворачивал голову и кричал: «Апельсины, яблоки», — я видел, как у него движутся желваки.
