Говорят, тринадцать число несчастливое. Для кого как. Тринадцатая Комиссия образовалась в психбольнице. Комиссия признала обследуемого не своим пациентом, но с месяц для профилактики у себя продержала. На довольствии для сумасшедших сожженные при голодании десять килограммов веса восстановились стремительно.
Когда есть артист, и когда есть народ, любящий его, то никакой стены между ними быть не может. А если ее кто-то искусственно возводит, то она рано или поздно рушится. Ее народ рушит. В пятьдесят восьмом вернулся на сцену. Вернули. Без всяких комиссий. Они нужны, оказывается, только лишь, чтобы кого-то законно и обоснованно закопать.
В заводской клуб на выступление самодеятельного коллектива, которым он руководил с некоторых пор и за который с некоторых пор получал небольшие, но все равно деньги, пришли новый худрук филармонии и новый предместкома и сказали: не место дубу в глиняном горшке. Кто в коллективе руки не подавал — распростерли объятия, кто в коллективном письме-ходатайстве с просьбой восстановить артиста на работе подпись свою боялся поставить — наперебой заприглашали в свои выездные бригады, потому что и вахтер знал: где иллюзионист Мухаметшин, там кассовый сбор обеспечен.
Но недолго проработал. Сказалась контузия (не зря, видно, все-таки «с головой» в психушке держали). Но на этот раз — другие времена, другие нравы! — инвалидство установили. Законным инвалидом и вышел на пенсию.
Вспомнились почему-то заливные луга под Казанью, вспомнилось, как в пятьдесят седьмом любимая Волга, запруженная Куйбышевской электростанцией, затопила те луга. Жена вспомнилась, Марьям, юная, белокожая, смешливая, с бесенятами в глубине темных глаз... Бакалдинские пристани по старому руслу Идели[12], где познакомились с ней на коммунистическом субботнике... Куда все подевалось? Так быстро, так быстро проходит жизнь! Нет на свете ничего короче человеческой жизни. Надо будет, подумал он, пристаньку ту перенести из памяти на свою железную картину. Что-то же должно остаться... Завертелась Юлька перед глазами. Маленькая, в легком, вспархивающем при любом легком движении платьице. Кружится, спрашивает: «Похожа я на колокольчик?» Шаих явился. Чем-то напоминает он ему далекое детство, как-то близок он его душе, юный мужчина с прищуром глаз умудренного жизнью аксакала. Когда в воспаленной памяти вырисовался его отчим, Гайнан Фазлыгалямович, Киям Ахметович тяжело поднялся с кровати, подошел к старым, скрипучим, как он сам, стенным часам, вгляделся — начало пятого.
