Апогея в каждодневной домашней ученой работе он достигал только к ночи. Заглянешь к нему на огонек после одиннадцати (на нашем этаже все ложились поздно) и застанешь его в самом превосходном, деятельном, разговорчивом настроении. И полетишь с ним в межгалактические путешествия, перенесешься через века в будущее и с внеземными цивилизациями в контакт вступишь…
Как сейчас перед глазами: высоко на двух громадных сундуках обтянутая черным дерматином кушетка и на ней в горизонтальном положении Николай Сергеевич — рука вскинута к потолку, голова подбородком в грудь. Она у него всегда была так — и при ходьбе, и при выступлениях с трибуны, как у обиженного или повинного. Он даже на небо смотрел исподлобья. Когда работал над рукописями (почти всегда лежа), голову на весу держал. Как не уставал? Таким образом и читал, и ел… Грудь ему служила столом и письменным, и кухонным. Стол у него, конечно, имелся — письменный, двухтумбовый, старинный, с зеленым сукном по верху, но он до краев и в несколько этажей был заставлен кипами книг, папок, газет, картотеками размерами от коробки из-под сахара-рафинада до холодильника «Саратов».
Впрочем, таким образом у него занята была вся комната. Передвигаться в ней можно было лишь при хорошо развитом чувстве равновесия: всюду — на стульях, полу, устланном газетами заместо ковриков, на подоконниках — книги, книги, книги… Не дай бог зацепить! За каждым шагом «гостя» он следил с трепетом. Книги стеллажами подпирали потолок. И на печи громоздились. Отмени природа закон притяжения, он бы и потолок завалил. «Завалил», разумеется, не то слово. Его обширное бумажное хозяйство было не складом макулатуры. Любая маломальская брошюрка, что брошюрка! — записка в одну четвертую листка из школьной тетрадки, вырезка из газеты — все было учтено, зарегистрировано и имело свое определенное место. Вот на полу у стеллажа стопка пожелтевших от времени газет, сверху лист оберточной бумаги с надписью: «Осторожно, не прочитано!» Вот секция с толстенными книгами, надпись над ними гласит: «Сдать в библиотеку!» Пока мы еще не вечны, объясняет он, всякое может случиться, а книги библиотечные.
К экзотичности его комнаты мы были привычны. Мы выросли в ней. Что нас поражало — и с каждым годом все больше и больше, так это память Николая Сергеевича. Она у него была феноменальной, просто кибернетической. Он никогда ничего не искал по бесчисленным книжным полкам, никогда и ничего не забывал (не беру в счет бытовую рассеянность). Память его включалась без нагрева и разгона. Полузакрыв глаза, он читал нараспев: «Роняет лес багряный свой убор…» Или: «В стране, где я забыл тревоги прежних лет…» Поводом для пространных цитат обычно служили ошибки, неточности, как наши при зубрежке, так и составителей различных сборников и учебников. Помню, как-то я процитировал из учебника литературы слова Пушкина в письме к Вяземскому по поводу «Бориса Годунова»: «Трагедия моя окончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да молодец!» Это веселое восклицание понравилось мне. Из всех населявших учебник поэтов, он тут живым человеком представился. Выслушав меня, Николай Сергеевич сказал, что и ему эти строки по душе, но вот оказия, Пушкин-то писал не «молодец», а «сукин сын» — «…ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Он болезненно переживал вольные или невольные огрехи в науке. А пушкиноведение было для ума и сердца его наукой очень близкой и дорогой.
