А вошел он так.
Летним утречком девочка Таня поливала герань. На подоконник вспрыгнул кот Черныш.
— Брысь, брысь, — погнала его ласково Таня.
Кот, однако, не спрыгнул на пол, а подался в сторону, и горшочек с цветком полетел из окна второго этажа на улицу. Таня испугалась, закрыла глаза и ни жива, ни мертва опустилась на стул. В доме, кроме нее, никого не было. В прихожей скоро позвонили. На неживых ногах Таня открыла дверь. Перед ней вырос долговязый худой мальчик с цветком герани и черепками былого горшочка в руках. Она узнала его, нелюдимого, по-взрослому серьезного новичка на Алмалы, который ни с кем не дружил и не знакомился.
— На вас упало? — спросила Таня.
— Нет, передо мной, — ответил мальчик.
— Входите.
И он вошел. Его звали Николаем, Николенькой Новиковым...
Когда вошел Сема в ее ленинградскую комнату, память невольно и непослушно вернула другой день, другого человека, мальчика с цветком герани и черепками от глиняного горшка в руках.
У Семы в руках были алые гладиолусы в блестящей, шуршащей обертке.
Она опомнилась, бросилась на шею.
Шляпа соскользнула с головы гостя. Одной рукой, с букетом, он обнял хозяйку, другой повлек шляпу со спины яа место.
Пили чай. Она расспрашивала о родном городе, друзьях-знакомых. Он обстоятельно отвечал.
— А как Николенька поживает?
— Он же пишет тебе.
— О звездах. Но не о своей жизни.
— Звезды — это и есть его жизнь.
— И все-таки... Что с университетом? Есть сдвиги?
— Нет.
— Мы тоже, Сема, хороши с тобой.
— При чем тут мы?
— На какую-то справедливость свыше уповали. Не смогли взять, да и сказать: или — или! Или и он студент, или и мы не студенты.
Семен насупился.
Таня спохватилась. Не о том она повела разговор с человеком, который, пренебрегая карьерой, приехал сюда ради нее.
— Сема, а Сема?
— Что?
— А где ты такие фантастические гладиолусы добыл?
Скоро они подали заявление в загс.
Она до последнего дня колебалась. Он нервно настаивал: сколько можно водить детские хороводы — одна ее рука ему, другая — Николаше... Хватит, хватит! Надо делать выбор. Это непросто. Но рано или поздно это делать надо. «Я люблю тебя, Таня. С детства люблю. И буду любить до смерти».
Маленький, ершистый, с красивой молодой прядью серебра на чубе и не совсем красивой, но привычной сутулостью, неумолимо перерастающей в горб, с полными слез и любви глазами Семен Пичугин ринулся в неравный бой. Неравный — не потому, что Таня самым прозаическим образом была выше его на полголовы, была прекрасна, стройна, никакого сравнения с ним, а потому неравный, что он был целеустремлен, напорист, а она раздвоена, ослаблена одиночеством в чужом городе.
