. Сходный упрек был предъявлен Катаеву «самиздатским» автором (М. Волховским) по поводу его следующего произведения — «Уже написан Вертер»: «Я обещал выделить малую толику правды из катаевского сновидения. Она, прежде всего, в чувстве брезгливости, с которым закрываешь эту книжку некогда честного журнала <…> Работа Поисков и Памяти требует не только элементарной научной добросовестности, но и того НРАВСТВЕННОГО МАКСИМАЛИЗМА, который неведом Катаеву»
[37].
В «самиздатском» машинописном журнале «Сумма», выходившем в 1979–1982 годах в Ленинграде, злую пародию на произведение Катаева поместил известный, литературовед В. Я. Лакшин, лично задетый в «Венце»[38]. В этой пародии высмеивалось характерное для романа частое цитирование чужих стихотворений, а также обрывочность повествования и обилие легко разгадываемых «псевдонимов»: «Гусарик, глядя поверх собеседника презрительным взглядом, впервые прочитал свои звонкие, немного фельетонные <…> строфы: „дух изгнанья летел над грешной землей, и лучших дней воспоминанья, и снова бой. Полтавский бой!“ Цитирую по памяти, не сверяя с книгой, — так эти стихи запомнились мне, так они, по правде говоря, лучше звучат и больше напоминают людей, которых я забываю»[39].
III
Уже из приведенных откликов на «Алмазный мой венец» вполне очевидно, что основная полемика развернулась вокруг отношения Катаева к персонажам своего произведения и (шире) — о степени соответствия событий, описанных в романе, реальным фактам литературного быта конца 1910-х — конца 1950-х гг.
Сам Катаев ясности в этот вопрос не внес. В одном из интервью он заявил однозначно и категорично: «…все — правда <…> Все, что я написал, за каждое слово я могу отвечать»[40]. В другом — автор «Алмазного венца» воспользовался куда более обтекаемыми и осторожными формулировками: «У меня была своя задача — написать книгу о Революции, о людях, которые безоговорочно приняли Революцию и вращались в ее магнитном поле. И еще я считал своим долгом говорить правду, такую, как я знал <…> Это свободный полет фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем точно сохранившихся у меня в памяти. В силу этого я избегал подлинных имен и даже выдуманных фамилий»[41].
Одна из целей нашего комментария как раз и состояла в возможно более доказательном и беспристрастном проведении границы на каждой конкретной странице «Алмазного венца» между «истинными происшествиями», описанными Катаевым, и «свободным полетом» его фантазии
