, и разжигание враждебного нам огня становится брачным обрядом, или же тем, может быть, роком, что идет против любого брака, происками, сохраняющими то самое целомудрие. Мы оставляем в огне мундштуки наргиле
[8], швыряем туда наши нирваны. Как только огонь исчезает, рассеивается в темноте, он сразу же магическим образом вспыхивает вновь, возрождается, возникает в топке и освещает нас, Дарует новую надежду. Или же пламя на расстоянии поддерживает эрекцию ребенка и раздвигает, увлажняет промежности девочек, или же это пламя бросает вызов простейшему притяжению женских и мужских полюсов. Угрюмый ребенок в беспокойстве нас покидает. Взрослый уходит. Я остаюсь один охранять огонь и вытягиваюсь на полу. Даю ему добровольно угаснуть. Наконец, спустя час, во мраке, квадратура восстановилась, я говорю, что хочу спать возле несговорчивого ребенка.
Первый раз я один с этим ребенком, прямо напротив него, глаза в глаза, я говорю ему: «Мне кажется, я так далеко от тебя». Тогда, словно в благодарность, с пылом жалобы, долго сдерживаемого признания, которое наконец утоляется, ребенок говорит: «И я тоже, я чувствую себя таким далеким от тебя».
(Невинный ребенок, ведущий машину на поворотах вершин Атласских гор, я в твоих руках, ты можешь меня убить, если тебе приятно.)
Полночь. Я остаюсь наедине с хмурым ребенком, огонь погас, свеча тоже. Он поджигает последний шарик кифа. Я долго глажу его гладкие ноги, потом обнимаю и целую его, мои губы слегка касаются пушка на его губе, в первый раз напротив нее я прикусываю свой язык, и ребенок с нежностью говорит мне фразу Бартлби[9]: «Я предпочел бы не». Он говорит, что еще невинен и не хочет приносить в жертву свою девственность в руках мужчины, тогда я поклоняюсь его чистоте и нарекаю сыном.
Позже ребенок высвобождается из моих объятий, чтобы перечитать слова, написанные в его дневнике о друге, милом ребенке. Он заставляет меня читать их, и я с удовольствием удивляюсь такому пассажу: «Моей мысли никогда не удастся его прогнать, несмотря на многие попытки» (я думаю о Т.). Мы разговариваем в полутьме, при оставшемся в ванной свете я вижу его меняющееся лицо, то лицо индийца, то закрывшей глаза Сиамской принцессы. Он говорит, что, закрывая глаза, видит белый парус с черными арабскими знаками.
Вчера вечером невинный ребенок попросил сделать мне магнетический массаж, но я сказал, это равнозначно тому, что преждевременно открыть ему мой секрет. Он спрашивает меня, нет ли у меня случайно третьей груди или шрама вдоль всего тела. Сейчас милый ребенок настаивает на том, чтобы я вместе с ним искупался, и хочет знать причины моего отказа. В другое время с иной культурой я был бы уже замучен пытками.
