— Где Стасик-то, где сам Стасик? — заметалась Алла, бегая из комнаты в комнату и заглядывая даже под кровать.
Ксюша же опустилась перед тенью на колени, словно каясь ей:
— Прости нас, Стася, прости, — вырвалось из ее уст.
И тут Нил Палыч подпрыгнул. В жизни он никогда не прыгал, а тут подпрыгнул.
— Вот этого я не ожидал! Все теперь непонятно! Какой же я дурак! — заголосил он резвым, не стариковским, а даже полубабьим голосом. — Все сместилось!.. Боже мой! Боже мой! Как же я не понял непонятное! Боже мой!..
И он истерично заторопился к выходу:
— Какие тут тайные науки! Ни при чем тайна!.. Все ушло, все перевернулось!! Это же ясно было видно в зеркале!.. Ну и ну!
И схватив себя за ухо, Нил Палыч выскочил из квартиры.
Сестры обалдели. Вдруг наступила тишина. И они тоже замолкли.
Внезапно сестры почувствовали, что тишина благосклонна. Они осторожно стали ходить по квартире; все затихло, как после катастрофы. Заглянули в зеркало: там на удивление все нормально, словно мир опять получил разрешение временно быть.
Сестры облегченно разрыдались.
— Я поняла, с каждым новым рождением я буду все изнеженней и изнеженней, — сказала наконец Ксения. — Пока не растекусь по вселенной от нежности.
— Что ты говоришь, золотко, — сказала Алла, она была чуть постарше сестры и жалела ее часто ни с того ни с сего. — От все большей и большей изнеженности ты будешь, наоборот, сосредоточиваться, станешь бесконечным и нежным центром… И меня втянешь в свое нутро, — улыбнулась Алла своим мыслям.
— Так что же нам делать? — пискнула Ксения.
— Ничего. Продолжать жить. Разум уходит из мира. Ну и Бог с ним!
Алла встала.
Ужас необъяснимого ушел. Но где Стасик?! Что с ним?! Что?! Одна рана за другой…
Степан Милый (такова уж была его фамилия) лежал на траве. Вокруг на расстоянии тысячи километров суетились люди, летали взад и вперед самолеты, не своим голосом кричали убитые, а он все лежал и лежал, глядя на верхушки деревьев. Давно в небо не смотрел.
Если и видел он что-нибудь в небе, то только одних пауков. Таково было его видение. Ни жить, ни умирать не хотелось. Хотелось другого, невиданного. Впрочем, желание это было настолько смиренным, что даже не походило на желание.
И тогда Степанушка запел. И петь как раз он любил в далекое небо, как будто там были — по ту сторону синевы и пауков — невидимые, но почтительные слушатели.
«Не надо так много мраку», — всегда думалось ему, когда он пел.
Пел он не песни, а несуразно дикое завывание, которое он поэтизировал.
