И вот что не менее неожиданно: его неуловимый бог уже даже не бог философов. Это «связующий узел».
Но если этому небесному балагану придать буквальный смысл, то, значит, снова предать Сент-Экзюпери. Никому неведомо окончательное назначение этого образа и как он его осветил бы. И наверняка ему было бы горько, что такой образ, такую мысль публике представили в черновом виде.
Маленькая девочка в слезах…
Сент-Экзюпери не признает жалости в привычном ее понимании. Так, в коридоре поезда, где сгрудились несчастные эмигранты, он отвергает пустую жалость, которая на деле означает всего лишь отказ от ответственности. (Ибо любой человек в ответе за нищету или преступление другого человека.) «Здесь оскорблена не отдельная личность, а все человечество… Я не верю в жалость…»
Так, уже в «Планете людей» он обобщает чувство жалости. И вместе с тем раздвигает границы чувства благодарности. Бедуину, который спас его в пустыне, он говорит: «Твои черты сотрутся в моей памяти. Мне не вспомнить твоего лица. Ты – человек, и в тебе я узнаю всех людей». Но Правитель говорит более жестко: «Если тебе спасут жизнь, не благодари… Ибо тот, кто тебя спас… оказал услугу Господу… Ибо в спасении твоей жизни значимо не твое маленькое везенье, а дело, которому ты служишь…»
Сент-Экзюпери, которого я знал, конечно, любил не абстрактную человеческую сущность, некую безликую индивидуальность. Однако здесь он передает свои полномочия Правителю. И Правитель говорит жестким языком великих мира сего.
Правитель с черствым сердцем, порой жесткий, выражает вместе с тем неизбывную любовь к человеческим созданиям: «Маленькая девочка в слезах… Горе ее ослепило меня… Если я останусь безучастен к нему, я ограничу свой мир… Эту девочку надо утешить. Ибо только тогда в мире наступит порядок». Такая жалость, которая, пожалуй, и не жалость вовсе, а страх перед беспорядком, сродни евангелической интонации. Однако она обнаруживает и неожиданные взаимосвязи. В Декларации прав человека говорится, что если от несправедливости страдает хоть один человек, то поражено все общество. А Маркс утверждает, что если угнетен даже один народ, бессмысленно говорить о построенном на земле социализме.
Я не собираюсь подгонять под свою интерпретацию тексты, не стремлюсь к парадоксальному примирению. (Я уже слышу глупцов, которые примутся уверять, будто я хочу сделать из Сент-Экзюпери революционера.) Но именно потому, что я не верю ни в марксизм и ни в какое другое учение, я усматриваю духовное единство в самых противоположных философских построениях. При этом я не имею в виду политику. Ибо политика всегда без колебаний готова разгромить учения, которыми будто бы руководствуется. И я не претендую на оригинальность, усматривая в вековой истории человеческое единение.
