…
Текла красная вода.
Я поставила корзинку и пошла вверх по течению. Мои сапоги утопали в вязкой грязи. И тут я увидела…
Человек лежал на спине, нижняя половина его тела утопала в воде. Горло и грудная клетка были вспороты… Я закричала.
Повсюду была кровь, много крови, которая окрасила его лицо и волосы.
Крови было очень много, поэтому лишь через несколько мгновений я узнала своего отца.
Сейдж
На снимке солдат смеется, как будто ему только что рассказали веселую историю. Левой ногой он подпирает деревянный ящик, в правой руке держит пистолет. За его спиной видны бараки. Этот снимок напоминает мне фотографии солдат перед отправкой к месту службы — слишком много бахвальства, которое кажется приторным, как лосьон после бритья. Это не лицо человека, одолеваемого сомнениями. Это лицо человека, который получает удовольствие от того, что делает.
На фотографии офицер один, но за белым краем снимка, как привидения, скрываются они — заключенные, которым прекрасно известно, что лучше стать невидимыми, когда рядом немецкий солдат.
У человека на снимке светлые волосы, широкие плечи и самоуверенный вид. Мне трудно представить, что этот мужчина и старик, однажды признавшийся мне, что потерял стольких людей, что и не сосчитать, — один и тот же человек.
С другой стороны, зачем ему врать? Люди лгут, чтобы убедить окружающих, что они не чудовища… Однако никак не наоборот.
Но если Джозеф говорит правду, то к чему он так выделялся в обществе: и преподавал, и занимался тренерской работой, и прогуливался повсюду среди бела дня?
— Видите, — говорит Джозеф, забирая у меня фотографию. — Я служил в отряде «Мертвая голова»[13].
— Я вам не верю, — отвечаю я.
Джозеф удивленно смотрит на меня.
— Зачем мне признаваться в том, что я совершил ужасные вещи, если бы это было неправдой?
— Не знаю, — отвечаю я. — Это вы мне ответьте.
— Потому что вы еврейка.
Я закрываю глаза, пытаясь пробиться сквозь вихрь безумных мыслей, которые кружатся в голове. Я не еврейка; много лет я не считала себя таковой, даже если Джозеф верит, что формально я ею являюсь. Но если я не еврейка, то почему же в глубине души я чувствую личную обиду, глядя на фотографию, где он в эсэсовской форме?
И почему мне не по себе, когда я слышу, как он приклеивает мне ярлыки, когда думаю, что после стольких лет Джозеф по-прежнему считает, что одного еврея всегда можно заменить другим?
Внутри поднимается волна отвращения. В этот момент мне кажется, что я могла бы его убить.
