Конон стоял на носу священной галеры. На нем был пурпурный плащ, откинутый назад, на доспехах сверкали золотые змеи страшной Медузы. У его ног лежал щит из полированной стали и шлем с красным султаном. Он стоял, опираясь на копье, с обнаженной головой, на которой тонкий золотой обруч сдерживал темные волосы, и спокойно смотрел на город.
Вслед за священной галерой в гавань вошел весь флот. Палубы триер, так были завалены захваченным у неприятеля оружием: стрелами, мечами, копьями и дротиками, что гребцы с трудом могли действовать веслами, которые были украшены гирляндами из цветущих головок розовых лавров, тонкой листвы бересклета, букетами из маков и васильков. На носу многих судов были выставлены бронзовые тараны, снятые с неприятельских галер, потерпевших поражение в бою. Триеры тащили на буксире захваченные галеры без весел и со сломанными мачтами, еще недавно легко скользившие по морю, а теперь тащившиеся по спокойным волнам с угрюмым видом побежденных. На них сидели пленные, закованные в цепи. Афиняне с любопытством рассматривали гордых спартанцев, пелопонесцев в тяжелой броне, фракийцев в звериных шкурах, персов в ярких одеждах.
Скоро весь флот был уже у набережных обширной гавани; галеры, взятые у неприятеля, отведены в доки для ремонта, гоплиты [18] высажены, доступ в гавань закрыт, а священная галера спускала пурпурный флаг, развевавшийся на мачте.
Стратег, сопровождаемый триерархами и начальниками гоплитов, медленно поднялся по лестнице на набережную, где его ждало пятьдесят пританов [19] во главе с Эпистатом, стоявшим под легким полотняным тентом, который держали над ним на копьях четыре воина. Старик подошел к верхней ступени и сказал громким и ясным голосом, так что весь народ слышал его:
— Приветствую тебя, Конон, в стенах Афин, уже переполненных слухом о твоей победе.
Взяв венок из дубовых листьев, который подал ему один из рабов на серебряном блюде, он поднял его обеими руками вверх. Конон снял шлем, опустился на одно колено и склонил голову.
В толпе, тоже опустившейся на колени, наступила тишина; все затихли в молитве. Эпистат долго стоял с поднятыми руками в позе молящегося жреца. Когда, наконец, губы его перестали шевелиться и он опустил голову, слезы, которых он не мог сдержать, сбежали по его щекам к седой бороде. Сколько раз за время этой злосчастной войны приходилось ему видеть возвращение таких же воинов после одержанных ими побед, пробуждавших надежды, которые в будущем не оправдывались. Он надел венок на голову стратега и сказал:
