Она застонала, с удивлением понимая, что хочет еще и еще. Кожа будто пульсировала в предвкушении, жаждая прикосновения его губ, и внутри нарастало сладостное и одновременно мучительное чувство неудовлетворенности. Энтони нежно провел пальцем по ее соску, который затвердел в ответ на прикосновение, и все тело Элеоноры содрогнулось от непередаваемого ощущения.
Энтони потянулся к пуговицам ее ночной рубашки и принялся расстегивать их, пока его рука не смогла проникнуть внутрь. Энтони нащупал ее голую грудь и начал ласкать ее, сжимая то сильнее, то слабее, в то время как большой палец обводил кругами напрягшийся сосок.
Элеонора ахнула, не в силах справиться с нахлынувшим потоком ощущений. Продолжая ласкать грудь, Энтони начал целовать шею, даря Элеоноре все больше и больше восхитительных чувственных удовольствий. И вдруг губы Энтони обхватили ее сосок, и Элеонора застонала от незнакомого прежде экстаза.
Она и не представляла, что человек способен испытывать подобное. Казалось, пробудилась каждая частичка ее тела. Внутри пульсировала страсть, и Элеонора поняла, что больше всего желает почувствовать его внутри себя.
Это откровение настолько потрясло Элеонору, что она отпрянула и прошептала:
– Нет.
Элеонора подняла взгляд, ошеломленная бушевавшими внутри нее страстями. Смотрела на потемневшие мягкие губы Энтони, глаза, сверкающие бурным чувством. Так они стояли, тяжело дыша.
Затем Энтони с трудом выговорил:
– Все еще думаете, что страсть переоценивают?
Слова его пронзили Элеонору словно ножом в сердце, и она с размаху влепила ему пощечину.
– Убирайтесь! – Элеонора запахнула ночную рубашку, прикрывая грудь. Вдруг ее охватил стыд, хотя только что нагота не дарила ничего, кроме удовольствия.
Энтони застыл, будто каменная статуя. Элеонора видела биение пульса на его шее.
Потом он развернулся и покинул комнату, с тихим щелчком закрыв за собой дверь. Элеонора так и стояла, глядя на дверь, и в душе ее унижение боролось с до сих пор не угасшим желанием.
Элеоноре хотелось закричать. Или расплакаться. Ни разу в жизни она не ощущала такого великолепного, волшебного чувства и ненавидела Энтони за то, что познала это удовольствие с ним.
Как она могла настолько потерять голову, когда другие мужчины не вызывали в ней и половины таких страстей, даже Эдмунд, которого она любила? Какая жестокая ирония!
Элеонора бросилась на кровать и спрятала лицо в подушку. А хуже всего – и эта мысль не давала ей уснуть почти всю оставшуюся ночь – то, что даже сейчас, когда способность рассуждать здраво вернулась к ней, Элеонора знала – если сейчас Энтони вернется, она безраздельно отдастся ему и душой, и телом.
