– Он может выдать сонату Эдмунда за свою собственную! – воскликнула Элеонора. – Некоторые бездарные композиторы способны на все, лишь бы добиться признания.
– Охотно верю.
Энтони явно находил ее версию неубедительной, но Элеонору открытие так воодушевило, что она ничего вокруг не замечала. Выбежав из комнаты, она поспешила в музыкальный салон. Зажгла свечи в канделябре и села за пианино.
Поставив ноты на пюпитр, Элеонора начала играть. Мелодия оказалась простая. Даже слишком простая, вдруг поняла она. Другие творения Эдмунда были намного изысканнее. Эта же мелодия звучала примитивно и неинтересно, а местами и вовсе резала слух.
Пальцы Элеоноры двигались все медленнее и наконец замерли. С растерянным видом она подняла глаза на Энтони:
– Ничего не понимаю. Эдмунд такого никогда не писал.
Энтони нахмурился:
– А может, это не он сочинил?
– Я узнала почерк.
– Переписал откуда-нибудь.
– Но зачем? И почему убрал в потайное отделение? Музыка, мягко говоря, посредственная.
– Возможно, поэтому и спрятал ноты. Не хотел, чтобы кто-то увидел неудачное произведение.
– Тогда он бы их просто разорвал и выбросил. Эдмунд всегда так делал, когда у него что-то не получалось. Но такой плохой музыки он не писал ни разу.
Элеонора взяла ноты с пюпитра и долго вглядывалась в них.
– А вдруг… вдруг Эдмунд решил, что теряет свой талант?
– Разве так бывает?
– Не знаю. Это настолько хуже всего, что он создал… Даже не понимаю, зачем он вообще стал записывать такую мелодию. – Элеонора опустила листы на пианино. – Может быть, он не мог ничего сочинить, и это лучшее, что у него вышло… – С глубокой грустью в глазах Элеонора посмотрела на Энтони. – Знаете, если Эдмунд почувствовал, что дар его оставил, он вполне мог решить, что жить ему больше незачем.
– Нет. Чепуха какая-то. Из-за одной слабой работы думать, что больше ничего хорошего не напишешь? Он хотя бы говорил с вами о чем-то подобном?
– Нет, ни разу. Но случись с Эдмундом подобное несчастье, он не захотел бы никому об этом рассказывать, даже мне. Музыка для Эдмунда была превыше всего. Способность творить для него – самое главное, намного важнее, чем обретенное здоровье или признание, которое получила его опера.
– Ну почему вы опять о самоубийстве заговорили? – с раздражением выпалил Энтони. – Этого не может быть.
– Просто не идут из головы его слова о броши и этот странный тон… Мне уже тогда стало не по себе. А еще в тот день Эдмунд вышел в море один. Он никогда не плавал один. Только с Дарио или еще с кем-нибудь. Ему потому и нравилось ходить под парусом – он любил проводить время с друзьями. Но в тот день Эдмунд сказал, что поплывет один. Я предложила составить ему компанию, но Эдмунд ответил «нет», сказал, что ему надо подумать наедине. Вот я сейчас вспоминаю об этом… У него был довольно-таки обеспокоенный вид.
