— Что-о?! — заревел Васильев и мягким, но грузным, медвежьим прыжком вдруг вырос передо мной.
— Но-но-но! — крикнула я, сама удивляясь своей храбрости. — Однажды вы по отношению ко мне были уже преступником, теперь можете совершить и второе преступление: убить меня. Убивайте, пока не поздно, убивайте, потому что я ведь все равно уеду отсюда!
Как ни странно, Васильев отступил. Он стоял молча, пока я поднималась наверх, слыша, как за моей спиной, плача, медленно преодолевая ступеньку за ступенькой, поднималась мама.
Васильев был чем-то не то удивлен, не то обезоружен. Он не посмел ни угрожать, ни уговаривать меня.
Мама же пыталась.
— Довольно, мама, — сказала я, — достаточно уже я вам подчинялась. Если жизнь, которую вы ведете, вам нравится, — оставайтесь. Слушайте дальнейшие ругательства.
— Я их не понимаю, — сказала она в своей очаровательной простоте, — я плакала от его дикого крика и страшного вида, а смысл слов я все равно не поняла.
— Тем лучше для вас, — ответила я. — И вообще, поступайте как знаете, но я здесь оставаться больше ни одной минуты не хочу. Моя жизнь изломана, паспорт замаран… с меня довольно!..
И я уехала…
Взволнованная планами новой жизни, незаметно доехала до Москвы и добралась на Поварскую.
Я застала наши комнаты в страшном беспорядке и грязи. Тетка любила повторять: «Какая пошлость — класть каждую вещь на одно и то же место!» Эти слова она сделала своим девизом, и потому комнаты за время нашего отсутствия были перевернуты вверх дном.
Анатолия брала частные уроки кройки и шитья, и поэтому масса выкроек покрывала столы, стулья и постели. От лоскутов и обрывков бумаги некуда было деваться; на всех незаполненных пространствах стояли горы грязной посуды.
Очутившись в этом аду, я начала уборку комнат и провозилась до поздней ночи. С горечью раздумывала о том, что мне будет очень трудно ужиться с Анатолией. Потом началось беспокойство о маме. Как я могла уехать и оставить ее с Васильевым?! Надо было как-нибудь сгладить этот скандал и наладить отношения. Сложные чувства испытывала я к матери: в детстве я ее обожествляла, и тот холод, которым она отвечала мне, меня ничуть не отталкивал, мне казалось, что я его заслуживаю.
Позднее революция послужила волшебному перевоплощению. Вместо образа далекой красавицы со взглядом, всегда подернутым легкой печалью, я вдруг увидела перед собою растерянную, беспомощную, обыкновенную женщину, добрую ко всем, по-детски экспансивную и даже подчас не всегда… умную.
