Я часто получаю письма от этого разряда людей, преимущественно ссыльных. Они знают, что я что-то такое писал о том, что не надо противиться злу насилием, и большею частью, хоть и безграмотно, но с большим жаром возражают мне, говоря, что на всё то, что делают с народом власти и богатые, можно и нужно отвечать только одним: мстить, мстить и мстить.
Удивительна слепота нашего правительства. Оно не видит, не хочет видеть того, что всё, что оно делает для того, чтобы обезоружить врагов своих, только усиливает число их и их энергию. Да, люди эти страшны: страшны и для правительства, и для людей богатых, и для всех людей, живущих среди богатых.
Но кроме чувства страха, которое возбуждают эти люди, есть еще и другое чувство, и чувство гораздо более обязательное, чем чувство страха, чувство, которое не можем мы все не испытывать по отношению людей, попавших рядом случайностей в это ужасное положение бродяжнической жизни. Чувство это — чувство стыда и сострадания.
И не столько страх, сколько это чувство стыда и сострадания должно заставить нас, людей, не находящихся в этом положении, ответить так или иначе на это новое, ужасное явление русской жизни.
Второй день.
ЖИВУЩИЕ И УМИРАЮЩИЕ.
Я сижу за работой, приходит тихо Илья Васильевич и, очевидно, не желая отрывать меня от дела, говорит, что давно дожидают прохожие и женщина.
— Возьмите, пожалуйста, и подайте.
— Женщина по какому-то делу.
Прошу подождать и продолжаю работу. Выхожу, совершенно забыв о просительнице. Из-за угла выходит молодая, длиннолицая, худая, очень бедно, холодно по погоде одетая, крестьянка.
— Что нужно, в чем дело?
— К вашей милости.
— Да об чем? В чем дело?
— К вашей милости.
— Да что?
— Не по закону отдали. Осталась одна с трюмя детьми.
— Кого, куда отдали?
— Хозяина мово в Крапивну угнали.
— Куда, зачем?
— В солдаты, значит. А не по закону, потому один кормилец. Нельзя нам без него прожить. Будьте отец родной.
— Да что он, одинокий разве?
— Один как есть.
— Так как же одинокого отдали?
— А кто их знает. Вот осталась одна с ребятами. Делай, что хошь. Одно — помирать надо. Да ребят жалко. Только и надёжа, что на вашу милость, потому не по закону, значит.
Записал деревню, имя, прозвище, говорю, что узнаю — дам знать.
— Помогните хоть сколько-нибудь. Ребята есть хотят, а верьте Богу, куска хлеба нет. Пуще всего грудной. Молока в грудях нет. Хоть бы Бог прибрал.
— Коровы разве нет? — спрашиваю.
— Какая у нас корова? Голодом все помираем.
