– Ты хотя бы знаешь, кому что досталось? – допытывалась девушка.
– В том-то и беда, что нет!
– Надо их спасать, – твердо сказала Света. – Бежим туда!
– Да, конечно, – лепетал Тимофеев, выбираясь из угла. – Бить будут, разумеется… Но за все надо расплачиваться… Ты же останешься здесь, потому что… я не уверен, что какая-нибудь присадка не досталась тебе!
Света обессиленно опустилась на диван.
Когда Тимофеев ворвался в вестибюль молодежного кафе, он понял, что опоздал. Его уже ждали. В пространстве, ограниченном бетонными стенами и зеркалами, куда долетали звуки нечеловеческой музыки из зала, перемежающиеся топотом и криками гостей, загнанным тигром метался Николай Фомин. Он был одет в великолепный темно-синий в широкую полоску, как у артиста Кикабидзе, костюм, сидевший на его тренированном, нестандартного силуэта теле как мешок для перевозки сыпучих грузов. Фомин дожевывал вторую пачку «Беломора» и время от времени опасливо косился в зал.
– Пойдем, – коротко сказал он, сцепив железные пальцы на запястье горе-изобретателя.
– Что?.. – жалко спрашивал влекомый в подсобные помещения Тимофеев. – Говори, не томи душу!
– Сам увидишь, – пообещал Фомин.
В кабине заведующего производством была картинка. Нетрезвый Лелик Сегал, в супермодном кордовом костюмчике, возлежал в кресле и хохотал, указывая неверным пальцем на сидевшую рядком молодую супружескую пару. Дима и Тося, напротив, плакали, передавая друг дружке сигарету. На Диме были клетчатые трусики и галстук, а на Тосе – фата и беленькое бикини. Супруги были влажны, словно только что вернулись с пляжа.
– Изверг! – простонала Тося и погрозила Тимофееву наманикюренным кулачком. – Что ты с нами сделал?!
– Держите меня! – раненым кабаном вскинулся Дима. – Я его зарежу! – И он стал искать, чем бы зарезать Тимофеева, но не нашел.
– Это самый простой выход, – задумчиво промолвил Фомин. – Да и успеется. Для начала пусть объяснит, что произошло.
– Ребята, – горестно сказал Тимофеев. – Я перепутал присадки. Делайте со мной что хотите, я раздолбай… Только передайте Свете, что я любил ее, и пусть она будет счастлива.
Лицо Тоси, разлинованное потеками французской туши, прояснилось.
– Оставьте его, – властно распорядилась она. – Пусть живет!
– Но почему?! – убивался Дима. – Я сижу тихо, гляжу только на жену. Все пьют – я сижу и гляжу. Играет музыка, все плясать пошли – я сижу и гляжу. И вдруг…
– Тебе досталась моя присадка, – мрачно сказал Фомин.
– А я-то, я! – вскричала Тося. – Все утро, весь день – ни единой паршивой сигареточки, в мыслях только одно: «Держись, Антонина, завтра и отыграешься!..» А рядом мой Димуля, мокрый, несчастный, до того мне его жалко стало, облезть можно…
