— Тебе хорошо… А у меня тетрадь падает… Чернила проливаются… Перо из-за уха выскакивает…
А Горох всё удалялся и удалялся. И когда в траве скрылся даже его торчащий вихор, сын Дуба не выдержал и закричал:
— От-дох-нём!
— Нельзя, уже светает! — ответил Горошек и припустился ещё пуще.
Но как ни спешили друзья, небо на востоке всё светлело и светлело. Первые лучи солнца золотили плывущие по небосводу облачка и медленно опускались на землю.
Вдруг вверху какая-то птица захлопала крыльями и так громко защебетала, что Горох от испуга семь раз перевернулся через голову и покатился в траву. Птиц он боялся смертельно.
Споткнувшись о него, растянулся и Жёлудь.
— Делай что хочешь, только не клюй! — обхватив руками голову, вертелся Горох.
— Я… не… птица… — не в силах отдышаться, проговорил Жёлудь. — Не бойся…
Солнце, глянув краешком глаза на землю, не выдержало и улыбнулось. В чистом поле, сунув голову под листок, лежал храбрый Горох, не побоявшийся забраться в спальню Шишака, и дрожал от страха перед маленьким, щебечущим в поднебесье Жаворонком. Рядом с Горохом, не дыша, валялся другой смельчак Жёлудь, который не раз похвалялся, что ему ничего не стоит обскакать весь мир на одной ножке.
— Что ты дрожишь? — спросил он наконец.
— Тебе хорошо прятаться, ты продолговатый. А я — хоть стой, хоть падай — отовсюду виден.
— Эта птица не опасна, она поёт гимн Солнцу, — успокаивал приятеля Жёлудь.
— А когда споёт и вздумает поесть?
— Она же видит, что мы с тобой мирные путники!
— А если забудет натощак? Слышишь, как она орёт? Пугает.
— Неправда, она радуется. На птичьем языке её песня означает вот что:
Чир-вир-вир,
Весной холодной
Деток вывела голодных,
Голобрюхих,
Голобрюхих,
На обочину…
Чир-вир-виру,
Летом в поле
Будет корму
Всем нам вволю
Только клюй-глотай,
Только клюй-глотай
Сколько хочется!..
— Если и детей ещё созовёт, тогда нам совсем конец, — продолжал трястись Горох.
— Раз уж ты такой трус, можешь возвращаться к Шишаку. У него в саду молочные реки текут, а он столько дней жаждой меня морил, каплю воды жалея.
— Не тебя одного, — вздохнул Горошек. — Я самого льва не испугаюсь, а птичку, пускай даже малюсенькую, боюсь до смерти. Что же будет в лесу?
— Не печалься, я сын леса: мне деревья не страшны! Встаём! — подбадривал Жёлудь друга.
— Встаём, — еле-еле пошевелил ногами Бегунок. — Мой отец тоже на пруте рос. Деревьев-то и я не боюсь. Гораздо страшнее те, которые сидят на них.
Хоть Горох и подбадривал себя, однако с каждым шагом всё больше отставал от товарища и поминутно оглядывался. А на опушке, услыхав гомон множества птиц, он побледнел и тихонько попросил:
