Но сейчас он уже так не думал и вздохнул с облегчением, когда она шевельнулась и попыталась приподнять голову.
— Почему ты… так сделал? — Ее голос звучал жалобно и прерывисто, словно она плакала. — Зачем ты мне… помешал?
Зачем?
Сотня ответов вертелась у него на языке. Но внезапно в голове сверкнула новая неожиданная мысль: вдруг он опять сам наказал… нет, не других, а самого себя?
Пока русалки несли их по воде к роговому убежищу, к черепаховому плоту, он узнал о том, что замыслила Лалапея, о том, что ее волшебство не грозило ни ему, ни Унке, ни ребятам, а было направлено против действий трупосборника.
Повисшая над кладбищем бахрома блестящих лучей, вырвавшихся из трупосборника, превратилась во множество отдельных сверкающих крюков, петель, штырей и ковшов, которые, как оказалось, на сей раз вовсе не были предназначены для извлечения усопших венецианцев. Все эти орудия были направлены на поиски чего-то другого, они искали и нашли нечто совсем, совсем другое.
Русалки приподняли Серафина с Лалапеей над водой, а Унка, Дарио и Тициан втащили их в лодку. Черепаховый плот наклонился на бок и едва не перевернулся, если бы не русалки. Один лишь Аристид неподвижно сидел на своем месте, смотрел на кладбище и продолжал что-то шептать себе под нос, скрючив пальцы наподобие звериных когтей, будто хотел кому-то выцарапать глаза.
И вот уже все шестеро сидели, плотно прижавшись друг к другу, и смотрели на остров Сан-Микеле, а русалки продолжали тащить черепаховую посудину на восток, все дальше и дальше от берега, в открытое море.
На острове рушилась кладбищенская стена. От нее отваливались каменные глыбы, а в пробоины падали вырванные с корнем остроконечные кипарисы, которые сначала склонялись, будто изготовясь к атаке, а затем шумно грохались в воду. Весь остров перепахивался и выворачивался наизнанку, в земле открывались широкие щели, куда устремлялась морская вода, заливая склепы и вымывая гробы. Рухнула и церковная колокольня.
То, что было глубоко зарыто на острове, под могилами, склепами и часовней, трупосборник вытащил наружу своими сверкающими крюками. То, что наконец появилось в клубах пыли и в комьях мокрой грязи, было величиной с половину острова Сан-Микеле.
Это был труп сфинкса. Такого огромного сфинкса, о каком Серафин даже в легендах не слышал, — больше, чем морские ведьмы в глубинах Адриатики; больше, чем гигантские спруты на дне океана.
Полулев-получеловек, хотя в общем ни то и ни другое: руки и ноги слишком массивные, лицо слишком маленькое, глаза слишком широко расставлены. Кисти рук крупные, как черепаховый щит, с многочисленными длинными пальцами, а на нижних, львиных лапах торчали крепкие желтые когти. Сфинкс-чудовище, и тем не менее обладающий непостижимой притягательностью; какой-то гротесковый, искаженный образ сфинкса, но вызывающий изумление и восхищение.
