— Фронта? Плюю я на фронт! Вы прекрасно знаете, Алексей Михайлович: смерти я не боюсь. Но любому дураку командовать собою не позволю. Отвык я в те времена, когда мы вместе…
— Погаси фонарик.
— Можно, отчего ж… Захотелось увидеть знакомое лицо, старого друга…
— Я тебе не друг.
— Знаю, знаю… Мои друзья не таковы… Эх, легко вам, белоручкам… Плюнул на человека — и все!..
— Дезертир, бандит!
— Но-но! — Петька наклонился к нему впотьмах. Пахнуло водочным перегаром. — Заткнись, не то — надоест мне, так тебя здесь, под этим заборчиком, и оставлю… Мне терять нечего! Все равно, попадусь — расстреляют.
— Не боюсь я тебя.
— Конечно, конечно… Отважный капитан, ничего не боится…
Откуда-то издали донеслись шаги. Товарищ Петьки заволновался.
— Патруль идет.
— Уж и патруль… Ну, всего, Алексей Михайлович… Советую шинелишку на какое-нибудь пальтишко сменить, а то на другого нападешь, так еще и морду набьет: ради такого тряпья человека опасности подвергаешь.
Прежде чем Алексей успел ответить, они растаяли в темноте, как призраки. Алексей постоял мгновенье, не в состоянии прийти в себя. Шаги патруля прозвучали на соседней улице, и тут с противоположной стороны на высокой ноте донеслось:
«Пулями простреленная, штыками пробитая, солдатская шинель…»
Мелодия умолкла, из темноты раздался резкий смех.
Алексей двинулся, ощущая холодную дрожь. Петька, Петька!.. Снова дымилась земля кровавым туманом, снова дышала пасть врага в лесной темноте и тропинки на болотах перепутывались тысячью путей. Мертвые, убитые в ямах, растерзанная девушка на сельской уличке, кровавое пламя пожара над деревней, грохот выстрелов из засады, трясущийся от страха немецкий капитан, молящий на коленях о пощаде, фашистский фельдфебель, пойманный возле ребенка, проколотого штыком… Смрад крови, дикий, ужасающий чад тех дней, когда тот же Петька, не моргнув глазом, с кривой усмешкой на губах косил врагов из своего автомата. Басням, что Москва взята, никто из них не верил, не верил и Петька, — и пониженными голосами у костра в лесу, в затерянные, глухие ночи пели они песню о ней, далекой, свободной, которую никогда не сломить врагу. Мохом затыкал себе Петька рану в боку, смеясь над раной…
А теперь этот Петька брел темной ночью по родному городу, по своему городу, и грабил. Не только грабил — убивал людей, тех самых, за которых проливал кровь в прежние времена. Алексею вспомнились сейчас все россказни о «черной змее», которым он не верил. Теперь он сам взглянул в глаза «черной змеи», — и одним из тех, кто повергал город в ужас, оказался Петька.
