дочь смотрит исподлобья:
— …А тебе зачем? Моё. Не слушай. Не слушай — моё — своими идейно грязными ушами. И не шарь здесь, по моим вещам, своими пошлыми глазами. Они у тебя, от полной бесстыжести, стали как шляпки от гвоздей… Не смей глядеть на меня своими шлямбурами!
— Стеша, — укоризненно тянет Цахилганов. — Какая же ты… злая. Мне в самом деле любопытно…
Дочь сначала ёжится, будто котёнок, которого собрались купать, и быстро строит ему дикую страшную гримаску. Но расплывается вдруг в улыбке,
простоватой до глупости:
— Вообще-то — это стихири. В русских древних церковных песнопеньях соблюдался один такой неукоснительный завет, ну — на все века, в общем, завет такой был — исполнять их одноголосно. А не двоить и не троить. Ибо крамольное двух и трёхголосье разобьёт затем непременно и единство людей, а значит — и общую, неделимую силу народа! Вот! — завершает дочь, победно хлопая ресницами.
130
— …Так, — ошарашен Цахилганов. — Откуда познанья?
Он совершенно готов к тому, что Степанида влюбилась в религиозного фанатика.
Ох, уж этот непроницаемый Крендель! Поди пойми, что там, в бритой крупной его башке, гладкой как булыжник — оружие пролетариата.
— Откуда познанья? Из школы, вестимо, — охотно признаётся дочь. — Училка по эстетике говорила. Наша школа обычная, нам ещё нормальную эстетику преподавали. Хорошую.
— …Что за училка?
— Ага. Закадрить собрался, — Степанидка щурится с брезгливой подозрительностью, но успокаивается вдруг. — …Она тебе не понравится: у неё сумка из кожзама.
М-да. Зря, пожалуй, демократы перестали платить зарплату учителям. Прожадничали. Получайте, господа новые буржуи, новое поколенье, подготовленное голодными, озлобленными против вас педагогами…
Российская демократия,
она же — диктатура жлобов,
погибнет, пожалуй,
исключительно от своей оголтелой
жадности…
И вот Стешина комната, увешанная только натюрмортами –
с — короткими — кусками — колючей — проволоки — среди — забытых — недосягаемых — фруктов —
и ночными степными пейзажами –
с — померкшими — колючками — звёзд — над — слепящими — сквозь — десятилетия — лагерными — прожекторами —
пуста и безмолвна. И чёрно-синяя тетрадь пропала со стола вместе с ней, несмышлёной.
— …Не бойся за Стешу, Любочка. Ничего не бойся. Я с тобой…
Я сам, Люба, её боюсь.
131
Картины привозил из Раздолинки Патрикеич в своём дерматиновом портфеле.
— Всё по инструкции, товарищ полковник: нигде человека нет! Ни единого — на картонках! Чего рисовать не положено, того не положено. Следим! В оба!..
