Дориан ясно помнил, как вместе со слугой Жан-Люка добирался в Нант по февральскому бездорожью. Тогда его испанский иноходец, приобретенный еще в счастливые, денежные времена, сломал ногу; его пришлось пристрелить и пересесть на сменную лошадь, но все это было лишь штрихами к скорбной картине и не имело никакого значения. Когда они доехали до Нанта, Жан-Люка уже успели похоронить, зарыли на сельском кладбище среди нищих и ворья. Дориан помнил лицо кладбищенского сторожа, продолговатое, словно боб, с крупной бородавкой на носу; помнил, как сторож втягивал голову в плечи, когда виконт орал на него и тряс, требуя незамедлительно показать могилу. Как шли по тоскливому кладбищу под сыплющимся дождем, как нетрезвые могильщики расшвыривали заржавленными лопатами наполовину промерзшую, наполовину размокшую землю, как доставали из ямы тело Жан-Люка. Его распутные приятели не побеспокоились даже о нормальных похоронах. Они вверили это дело могильщикам, швырнув им несколько су. Жан-Люка запихнули в плохо сколоченный деревянный ящик, предварительно обчистив и раздев, – оставили только залитую кровью рубаху и штаны, даже ботфорты забрали. Дориан раздавал последние деньги направо и налево, и через час у него уже была карета, в которую погрузили гроб, и эта карета отвезла скорбный груз домой.
Дориан помнил родовой склеп, его стылые мраморные стены, латинские надписи, высеченные на плитах, ликующих каменных ангелочков. Закрытый гроб – к тому времени, когда Жан-Люк оказался на родине, открывать ящик не рекомендовалось, несмотря на февральский холод. Лица домашних – кто-то плакал, кто-то качал головой. В поместье многие догадывались или знали, до чего Жан-Люк довел семью. И тем не менее…
Тем не менее он оставался братом, которого Дориан любил, хотя и не жаждал быть на него похожим.
А сегодня, прикоснувшись к холодному лицу Лоретты, шевалье ощутил тот февральский мороз, дыхание мерзлого склепа. К смерти нельзя привыкнуть – он был с этим согласен. Кое-кто, говорят, свыкается, в особенности на войне, где смерть косит людей сотнями. Но не Дориан. Он мог убивать, не ведал никаких угрызений совести по поводу вчерашней баталии в переулке, однако вероятная гибель мадемуазель де Мелиньи потрясла его. И он не желал думать почему.
Дядя воистину был недоволен. Он сидел в столовой, пил какой-то гнусный на вид отвар, наверняка порекомендованный домашним лекарем, и смотрелся так, будто весь свет ему весьма задолжал. При виде Дориана маркиз поджал губы и поприветствовал племянника холодным кивком. Виконт приблизился, согнулся в почтительном поклоне и протянул эпистолу.
