И тут прямо в мои колени врезалось что-то мягкое и отчаянное.
Я схватил ребенка за руки еще до того, как осознал: я столкнулся с маленькой девочкой. И это неплохо, поскольку она тянулась рукой к локону, который выбился из узла, и от удара могла грохнуться на булыжники. Когда я поставил ее прямо, она посмотрела на меня, как с палубы судна посреди реки. Ни там. Ни здесь. Между.
Потом я заметил, что на ней ночная рубашка, испачканная то ли смолой, то ли кровью. Пропитанная насквозь.
– Господи, – пробормотал я. – Тебе больно?
Она не ответила, но ее квадратное лицо было занято чем-то иным, не словами. Похоже, она пыталась не заплакать.
Возможно, профессиональный полицейский, вроде лондонских, отправился бы прямиком в Гробницы и передал девочку для допроса, даже не находясь на дежурстве. Возможно. А может, профессиональный полицейский бросился бы за доктором. Не знаю. Сейчас уже каждому ясно, что в Нью-Йорке маловато профессиональных полицейских. Но даже если бы они и были, я покончил с ними раз и навсегда. К этому времени Айдана Рафферти уже похоронили, его мать тоже в каком-то смысле похоронена в Гробницах. Я человек, привыкший за денежки разливать по стаканам джин, а «медные звезды» пусть горят синим пламенем.
– Пойдем со мной, – сказал я. – С тобой все будет хорошо.
Я осторожно поднял ее. С девочкой на руках я не мог добраться до своего ключа. Но по случаю миссис Боэм заметила меня в окно и вышла на порог. Халат туго затянут вокруг костлявого тела, лицо – образчик чистейшего удивления.
– Господи Боже, – выдохнула она.
Миссис Боэм метнулась к очагу рядом с печами и принялась яростно шуровать в нем, пока я входил с обмякшим птенчиком, а потом потянулась к ведру, набрать воды из колонки.
– В том углу есть тряпки, – бросила она, вылетая за дверь. – Чистые, для выпечки.
Я пристроил девочку на измазанную мукой скамейку. Миссис Боэм оставила лампу на широком столе для раскатывания теста: луна яркая, а колонка рядом с домом. Теперь я видел: огромное пятно на рубашке девочки – не что иное, как кровь.
Ее серые глаза нервно метались, и усадив ее, я немного отступил. Сходил за чистыми тряпками и вернулся, прихватив с собой несколько кусков мягкого хлопка.
– Можешь сказать, где болит? – тихо спросил я.
Ответа нет. Мне пришла в голову мысль.
– Ты говоришь по-английски?
Этот вопрос чуть тронул ее, и губы насмешливо скривились:
– А как еще я могу говорить?
Чистый английский. Нет, поправил я себя, он звучит чистым для моих ушей. Нью-йоркский английский.
