Писатель мог сделать из этого рассказ, придать, что называется, форму, — например, начать так: «Однажды сова, сидя на дереве, почувствовала, что в ее голове… как бы это сказать… что-то происходит… какое-то движение… И теперь сове совершенно не хотелось выслеживать мышь, чтобы полакомиться на ужин…», — что-то в таком роде.
Но писатель не стал писать рассказа — потому что все дело было только в нем, в его испуге, который он испытал много лет назад, когда был шестилетним ребенком.
Отец принес из леса раненую сову, в корзине для грибов. И ухаживал за совой дня два, надеясь, что она поправится, — ухаживал, как за ребенком; даже пытался кормить, но она ничего не ела.
Корзина стояла на высоком деревянном шкафу, накрытая покрывалом, и ребенку не было видно совы, а только как отец вставал на маленькую табуретку и откидывал покрывало, чтобы посмотреть, жива ли сова, и ребенок воображал, как она шевелится под темнеющей рукой с посторонней вмятинкой под костяшкой указательного пальца.
(Спустя годы писатель напишет в дневнике неправду: «Когда мой отец гладил сову, мне казалось, что она, а вернее, ее оперение, шевелится у меня во рту»).
На третий день сова умерла.
Смерть обнаружил ребенок: проснувшись утром, он посмотрел на корзину и… вскрикнул. Совиная голова высовывалась из-под покрывала — возвышалась над плетеным бортиком. Глаза были закрыты. Клюв оторочен цепочкой пыли.
Оперенный остаток ночной агонии и желания… посмотреть.
Схема преступления была четко продумана и подготовлена, но, как водится, именно здесь-то и возникло множество дополнительных вариантов, которые, с одной стороны, ставя в тупик, угрожали чуть ли не на самом корню уничтожить наши планы, а с другой могли бы помочь избежать наказания.
Я работаю хаускипером в отеле, что находится в южной части М. и имею в подчинении нескольких уборщиков; одного из них, Халида, я знаю больше, чем остальных, — нас связывает не только работа, но еще и приятельские отношения. Свой человек у меня есть и в городе: это Ашраф, владелец парфюмерной лавки, которому поставляют как цветочные масла, так и многоцветочные и лечебные, вроде Секрета пустыни, Сандала или Франкэссенс, — и все же дела Ашрафа идут пока не настолько хорошо, чтобы он мог просто и спокойно заниматься торговлей.
Окна моей конторы выходят на рыбный ресторан — это высокая башня, стоящая возле самого пляжа, уплощенная в середине, а вверху наоборот имеющая расширение в форме колеса, — внутри нее как раз и располагаются столики с низенькими витиеватыми подсвечниками, которые словно ввинчены в янтарные столешницы. Вокруг этих столиков каждый вечер бегают трое сенегальцев в желтых ливреях и старательно обслуживают состоятельных посетителей. В ресторан ведет винтовая лестница с пришпоренным ковром — на ней я буду стоять, чтобы познакомиться с туристом (обязательно мужчиной), разговориться с ним, а затем предложить встретиться еще раз и показать город. Разумеется, я спрошу его, в каком номере он остановился — это не должно вызвать подозрений, и, кроме того, работникам отеля обычно доверяют. Далее происходит следующее: мы согласовываем время встречи, и в назначенный час я везу его в парфюмерную лавку Ашрафа; при этом я должен обязательно заплатить за такси, — «первый порог доверия» — дать понять этому человеку, что теперь он не имеет морального права уйти от меня или моих людей, ничего у них не купив…
