— Совсем забыл представить вам своего племянника.
— Племянника, говорите? Он здесь?
— Да. Я позову его.
Такой поворот оказался для Вадима сюрпризом, и пока дядя поднимался по скрипучей лестнице в его комнату, он поспешно подошел к самой двери.
— Пойдем, я хочу тебя кое с кем познакомить, — произнес дядя быстро и тихо.
— Зачем?
— Не спрашивай, потом объясню, сейчас некогда… — дядя, наморщив лицо и подмигивая, манил его вниз.
Вирсов стоял возле одной из витрин и пространным невидящим взглядом рассматривал ее содержимое. Когда они спустились, он выпрямился и поздоровался с Вадимом.
— Да, хороший у вас племянник, сразу видно, — сказал Вирсов Анатолию Петровичу, не отпуская Вадимову руку и не сводя с него изучающего взгляда.
— Хороший, говорите?
— И надежный. Иначе как у него могли появиться на руке такие хорошие и надежные часы, а?.. Ха-ха-ха… — на лице Вирсова появилась хитрая усмешка.
Свою максиму «хороший человек — хорошие часы» Вирсов не забывал и в последствии. Полгода спустя, когда Вадим был уже нанят хранителем и экскурсоводом в музее вместо Василия Антоновича Преснева, старика семидесяти трех лет, умершего за неделю до этого, Вирсов подошел к Вадиму и сказал ему следующие напутственные слова:
— Ты напоминаешь мне меня самого, мой мальчик. Я тоже сидел на мели, но потом мне повезло: я устроился работать в торговую компанию, а десять лет спустя так поднялся, что сумел перекупить контрольный пакет. Через пять лет я продал его за кругленькую сумму и нажил приличное состояние…
Закончил он такими словами:
— Я мечтаю о том, чтобы ты тоже преуспел, разбогател и подарил мне на день рождения хорошие часы — в знак уважения…
Разумеется, это не означало, что у Вирсова не было на данный момент таких часов; все дело в том, что роскошь для него не так много значила, если она не дополнялась роскошной церемонностью…
— …Отлично. Я буду гордиться тобой, мой мальчик. Я уже горжусь тобой!.. Слушай, мама, а почему бы нам не выпить чаю?..
Марина Алексеевна, молчавшая все это время, но смотревшая на сына чуть ли не с благоговением, встала из-за стола и спросила, хочет ли он пить из фарфорового сервиза или из какого-то другого.
— Из фарфорового… фарфоровый — мой любимый.
Она ушла, и Вирсов снова повернулся к Вадиму:
— Я напою тебя замечательным чаем, но что за чай — пока говорить не буду, ты сам догадаешься. Это самый дорогой чай, какой только есть в наших магазинах.
После этого Вирсов продолжил зачинать и выплескивать все новые и новые замыслы. Он говорил, что хочет отстроить в музее новое здание, больше нынешнего чуть ли не в три раза, и все везде будет отделано мрамором, говорил о колоннах, о люстрах по пятидесяти ламп в каждой, а то и по сто, о балконах, об изобилии новых экспонатов, о том, как все это должно сиять чистотой, и, между тем, опрокидывал рюмку за рюмкой.
