, всерьез воспринимать не приходится — Брут завел свои войска в такие края, где о римлянах и не слыхали, и заодно снискал при этом лавры первопроходца. Но что бы там ни было, факт остается фактом — речь шла о «расширении римской агрессии»
>{22}. Однако в Риме никто, по-видимому, не усомнился в безупречности действий Брута, и любитель дальних странствий получил триумф и почетное прозвище Галлекийского. Правда, пройденные им земли не были тогда присоединены к Риму, но ведь и Цезарь не покорил Британию, однако в обоих случаях агрессия остается агрессией.
Следует оговориться, что бесцеремонность действий Рима в Испании во многом объяснялась отсутствием там «правильных» государственных образований, каковыми были, например, эллинистические монархии или греческие полисы. По отношению к менее упорядоченным варварским структурам римляне чувствовали себя куда как «раскованнее». Однако начало второй половины II в. ознаменовалось все более жестким подходом как к «цивилизованным» народам, так и к «варварам». Символом торжества кулачного права со стороны Рима стали руины Карфагена, Коринфа и Нуманции, разрушенных за неполные 15 лет (146—133 гг.). Уже современников печальная судьба этих трех городов «снова и снова побуждала к размышлениям о римской политике тех десятилетий»>{23}. Между тем ни Карфаген, ни Коринф, ни Нуманция не угрожали всерьез могуществу Рима.
Конечно, во все времена сильные не церемонились со слабыми, и потомки Ромула в этом смысле не исключение. Но уж коль скоро они так поступали, нужно называть вещи своими именами, а не доказывать, что римский империализм был «случайным» или «оборонительным»>{24}. И еще один момент. Повсеместность такой практики вовсе не означает, что ее можно оправдывать, как то делают и иные представители академической науки, утверждая, будто «каждое государство имеет право проводить любую внешнюю политику»>{25}. В таком случае, однако, непонятно, что означает слово «право» — может, тогда лучше обойтись без него? В свое время еще Иохан Хейзинга остроумно и едко высмеял представления о том, что государство не должно связывать себя соображениями морали: «Противостоящее государство ведь тоже не подлежит моральной оценке либо осуждению. Но тут немедленно мстит за себя убогость этой философии Государства, полной нечистых испарений человеческого ослепления и корыстолюбия. На практике эта красивая теория Государства, неподвластного морали, имеет хождение только внутри собственных границ. Ибо стоит лишь обостриться вражде, и сразу же великодушный голос твердого как сталь логического аргумента переходит в истерический рев, полный намеренной подозрительности по адресу врага и бранных выпадов из старого арсенала добродетели и греха»
