— Надо, милый… Дай миру вальс из сахарной болезни, чахоточный канкан и матчиш слепоты.
— Ты страшновато шутишь; Паула.
— Самое страшное, что я вовсе не шучу.
— Писатели пришли! — объявила краснолицая кухарка.
Кальман побледнел. Паула бросила на него укоризненный взгляд.
— Милый, возьми себя в руки. Поработай хорошенько с Грюнбаумом и Вильгельмом и не давай им спуска. Трагедия оперетты — идиотские либреттр.
— Уж я-то знаю! Хорошо было Оффенбаху, он пользовался пьесами Галеви и Мельяка.
— Выжми сок из этих завсегдатаев кофеен. Опрокинь на них, как помойное ведро, весь свой дурной характер.
— Постараюсь, — заверил Кальман.
— И мне будет немного легче, — пробормотала Паула про себя, отправляясь за либреттистами…
…Чем ближе подступал день премьеры, тем сумрачнее становился Кальман. И было с чего…
Он всегда приходил в театр до начала репетиции. Незаметно садился где-нибудь в сторонке и грустно размышлял о том, какие новые огорчения и каверзы готовит ему грядущий день.
В этот раз он едва успел занять место в полутемном зале, как к нему подсела субретка.
— Доброе утро, маэстро… До чего же точно вы назвали вашу оперетту «Цыган-премьер». Тут действительно один премьер — Жирарди, Александр Великий, как зовут его прихлебатели, остальные все — статисты.
— Вы недовольны своей партией?
— Ее просто нет! — И субретка вскочила с подавленным рыданием.
Кальман был достаточно опытным композитором и знал, что за этим обычно следует: хорошо, если просто истерика, куда хуже — отказ от роли.
Он задержал актрису за руку.
— Сговоримся на дополнительном дуэте во втором действии?
— Мало, — жестко ответила крошка. — Мне нужна выходная песенка.
— Идет! Но вы будете хорошей девочкой и — никаких интриг против Жирарди.
— А песенку правда напишете?
— Слово!
— Где вы их берете?
— Я набит ими по горло, — он отпустил руку субретки, и та упорхнула.
Кальман вынул крошечный позолоченный карандашик и, поскольку под рукой не было ни клочка бумаги, стал записывать ноты прямо на манжете.
На стул рядом с ним тяжело опустился первый комик.
— Эта интриганка что-то выпросила у вас, — сказал он мрачно. — Я все видел. У меня нет ни одного танцевального ухода. Вы же знаете, что мое обаяние в ногах.
— Да уж, не выше, — пробормотал Кальман.
— Что?.. Не поняли?.. Или вы дадите мне уход…
— Дам! Уже дал. Но перестаньте сплетничать.
— Маэстро, как можно?.. — и довольный комик покинул Кальмана тем самым «уходом», который составлял его обаяние.
Пришлось пустить в дело вторую манжету. За скоропалительным творчеством Кальман проглядел начало репетиции. Очнулся он, когда Жирарди проходил свою коронную сцену.
