Друзья расположились закусить на свежем воздухе и позвали Михал Михалыча. Тот не откликнулся. Иван Сергеевич подошел и шатнул его за плечо. Спящий дернулся, вскрикнул каким-то раненым голосом, попытался вскочить, ударился головой о крышу машины, упал на сиденье и лишь тогда пришел в разум.
— Ну и нервишки у вас! — заметил Иван Сергеевич.
— Нормальные для старшего следователя, — криво усмехнулся Михал Михалыч.
— Досталось вам! — уважительно сказал Иван Сергеевич.
— Досталось тем, кого я допрашивал. А с меня, как со всех нас, никакого спроса.
— А какой с нас может быть спрос? — удивился Иван Сергеевич.
— Мы же, по-моему, из одного ведомства? Или я ошибаюсь, и вы — пасечник?
Иван Сергеевич обиделся и ничего не ответил.
А за тихим лесным завтраком на молодой шелковой травке Михал Михалыч, хлопнув две-три стопки, снова начал придираться:
— Ну, пасечник, выпьем за пчелок.
— Я не пасечник, вам это хорошо известно, — с достоинством сказал Иван Сергеевич. — А вы свои шутки оставьте при себе.
— Фу-ты ну-ты! Какие мы обидчивые!.. Ежели мы такие чувствительные, то выпьем все вместе за покаяние.
— Нам каяться не в чем, — глухо сказал Иван Афанасьевич с набитым ртом.
— Ась? — Михал Михалыч приложил ладонь к уху. — У вас рот полон дикции, милейший.
Иван Афанасьевич, покраснев от натуги, проглотил пищу и внушительно повторил свою фразу.
— Как это не в чем?.. Конечно, если вы в стеклянной банке сидели или палкой размахивали, тогда не в чем… кроме взяток от шоферни.
— Я не орудовец и взяток не брал. Иван Сергеевич тоже.
— Надо же, какие люди!.. Прожить всю жизнь на помойке и не запачкаться!
— А мы на помойке не жили. Мы на стройке жили. А строительная грязь — чистая.
— И что же вы строили?
— Социализм, — спокойно ответил Иван Афанасьевич.
— Да ну? А чего же вы перестраиваете?
— Социализм. Его никто до нас не строил. В каждом новом деле неизбежны ошибки. А что, старшие следователи не ошибаются?
— Ошибки? Вы имеете в виду преступления?
— Ничего я не имею в виду, — угрюмо проговорил Иван Афанасьевич.
— А вы не бойтесь называть вещи своими именами. Вся наша, с позволения сказать, деятельность — сплошное преступление.
— Применяли недозволенные методы на допросах? — показал зубы Иван Сергеевич.
Михал Михалыч уставился на него своими воспаленными глазками.
— Недозволенные? Почему? Вполне дозволенные. Сам великий вождь дозволил, нет, предписал пытать подследственных. Потом пытки отменили, а мордобой остался. Я-то сам не бил. Хлипковат. Мой подменщик за двоих старался. Да ведь пытать можно не только физически: конвейерными допросами по шестнадцать часов, ночными вызовами, бессонницей — на этом самые упорные ломались. Человека можно пальцем не тронуть, а довести до животного образа.
