— От Хосе потребуется три вещи: возмущаться в присутствии Дяди моими заработками и претензиями быть первым, на арене не закрываться и поэффектнее убить последнего быка, когда со мной будет покончено.
— Я думаю, все это нетрудно, — заверила Мерседес. — Особенно первое.
— И разок ему придется подставить зад под рога.
— Это хуже. Но будет сделано.
«А все-таки Хосе подонок, — подумал Мигель. — Красивый, милый, обаятельный, храбрый, веселый подонок. Но я его люблю. Мне следовало бы ненавидеть его из-за Мерседес, но я его люблю. Ему принадлежит сон Мерседес, ее ночное дыхание, ее стоны, ее тайны, вся ее незримая жизнь, и этим он драгоценен для меня».
— Ты очень любишь Хосе?
— Конечно. Он мой муж. Ты же не можешь быть моим мужем.
— Это ужасно, Мерседес! — вырвалось у Бергамина.
— Хорошее признание для молодожена. Но успокойся, Мигель, так лучше для нас обоих. Я бы убила тебя в первую же брачную ночь.
— За что?
— Ты слишком нравишься женщинам. Это невыносимо.
— Я был бы верен тебе.
— Это не играет роли. Я бы все равно не выдержала.
— А разве Хосе не нравится женщинам?
— Нравится. Но, конечно, не так. И он к ним совершенно равнодушен. Видит только меня, и как же я ему за это благодарна! Хосе мой, только мой, навсегда мой, я могу делать с ним все, что захочу.
«Боже мой! — думала она. — Если б можно было не сравнивать. Хосе — прекрасная гитара, но с одной-единственной струной. Виртуоз и на одной струне может совершить чудо. Я виртуоз. И Клифтон виртуоз: из вечно хорошего настроения молодого, отменно здорового и озорного цыгана он извлекает редкие богатства, не подозревая их мнимости. Но какое счастье взять в руки шестиструнную гитару!»
— Я ухожу! — Она встала с кресла, брат тоже поднялся. — Дай я тебя поцелую.
Она вся вытянулась вверх, обняла его высокую шею, сильно прижалась к нему грудью и животом и почти отделилась от пола.
— Не порть мне отношений с всевышним, — сказал он, отстраняясь. — Мне понадобится его помощь.
— Я больше полагаюсь на тебя.
— Моя маленькая Мерседес будет королевой.
— И мы получим чудесную Дядину книгу!
— А я — чудесную рану в пах.
— Я поцелую твою рану. — И Мерседес не стало.
Странно, пока они разговаривали, то видели друг друга в давно сгустившемся сумраке. Мигель различал не только лиловые пятнышки ее глаз, губ, ногтей, но и блестящую чернь волос, отличную от цвета ночи, завладевшей комнатой, а когда она ушла, в комнате воцарился такой непроглядный мрак, что он не видел собственных рук, лежавших на невидимых коленях. Но зажигать свет не хотелось. Он словно признавал, что происшедшее между ним и Мерседес принадлежало царству тьмы. А потом нее это выйдет под яркое солнце, на глаза десятков тысяч людей и еще одного человека, чей взгляд может оказаться опасней всех или слепее всех — в зависимости от того, какая страсть возьмет верх — житейская или литературная.
