— Чья ты? — спросил Пушкин.
— Батюшкина, — она шутливо вздохнула. — Никого у меня больше нету. Матушка умерла, а замуж не берут. Вековуха.
Его огорчило, что он угадал ее возраст.
— Я не о том спросил. Чьи вы с батюшкой?..
— Божьи!.. А были вашего дяди Василия Львовича крепостные люди. Батюшка выкупил нас за десять тысяч рублей.
— Твой отец выложил десять тысяч? Ну и ну! Хотел бы я иметь такие деньги.
— А вы попросите, Александр Сергеич, батюшка вам не откажет.
— Я подумаю, — пробормотал Пушкин. Он не улавливал ее интонаций — была ли тут только наивность с легкой примесью гордости: вон какой у меня отец, может и помещика выручить, или же Февронья вложила в свои слова насмешку над барином с худым карманом?
Великий острослов, Пушкин, как никто, умел высмеять, отбрить зарвавшегося собеседника, но вся находчивость покидала его от чужой насмешки, особенно — нежданной. Потом он придумывал множество блестящих ответов, едких шуток, разящих выпадов, но было поздно. Осадить Пушкина мог человек вовсе недалекий, простодушная женщина, ребенок. Он злился, что не сумел ответить, но девушка стала ему еще интересней. И что она здесь делает, ведь деревенские не прогуливаются в будние дни. Им нужна цель, чтобы идти со двора: по хозяйственной заботе, купаться на реку, в лес по грибы — по ягоды, в рожь или под стог — на свидание. Для всего этого сейчас не время, для меда — тоже.
— Откуда ты взялась? Я не видел, как ты подошла.
— Я из сторожки вышла, — сказала Февронья, глядя ласково и словно бы ободряюще.
— А чего ты там делала?
— Вас поджидала, — и опять не поймешь: насмешничает или всерьез говорит.
— Чья это пасека?
— Отца моего. Вилянова Ивана Степаныча.
— Тогда понятно! Значит, я вторгся в чужие владения?
Она улыбнулась.
— Почему ты молчишь?
— А что я должна сказать?.. Вы ведь шутите. Я улыбаюсь вашей шутке.
— Мудреная девушка! — Пушкин тряхнул спутанными кудрями. — А что в сторожке делала?
— Ведь сказала: вас ждала.
— Смела! Откуда ты знала, что я приду?
— А я и не знала. Просто ждала. Вчера ждала, сегодня, завтра бы опять ждала. Когда-нибудь пришли бы. Куда деваться-то?
— Ну, смела!.. Неужели я такой старый, что меня и бояться не надо?
— Какой же вы старый? — она говорила серьезно, с желанием, чтобы он поверил. — Девушка к тридцати — перестарок, а мужчина еще молоденький. Волос маленько поредел на макушке, но вы — молодцом и на портрет свой похожи. Мне батюшка из Нижнего привез. Только вы… — она замялась, — не серчайте, махонький.
