— Вот посмотрите, как рисуют два первых номера. Больше ничего и не надо.
Иногда он советовал:
— В Эрмитаж ходите. На Рембрандта, на Веласкеса, на Гальса смотрите. Невредно.
Не увертывались от его стрел и товарищи по Совету Академии. Он говорил про них:
— Бороды бо-ольшие, усы бо-ольшые, а мозги маленькие! Раз он спросил у мецената Нечаева-Мальцева, рассматривая его дом:
— А где же картины Наумова [15]? Нечаев удивился, даже покраснел.
— Он разве так уж хорош? — спросил он.
— Я не говорю, что хорош, а говорю только, что нет Наумова.
Эту иронию поняли очень немногие. Кажется, в том числе был и хозяин дома.
Чистякова недолюбливали товарищи профессора, полюбили молодые художники: и Репин, и Серов, и Харламов, и Поленов — говорили о нем тепло и считали отзывчивым человеком. П. П. нередко советовал ученикам:
— Отчего вы перед картиной N. N. не стоите подолгу?
— Плоха она, Павел Петрович.
— Вот потому-то и надо ее хорошенько рассмотреть: учитесь как не надо писать.
Услужливые языки передавали эти отзывы тем, кого они касались, и, понятное дело, на Чистякова многие косились. А маленький человек, как ни в чем не бывало, стоял перед их картинами и, потряхивая головой, говорил:
— Да!
Ему было лет восемьдесят, когда он решился прекратить уроки живописи и не давать более советов. Он был настолько тверд в своем решении, настолько старчески упрям, что когда одна из его родственниц, учившаяся у него в доме, показала ему свою только что конченную работу и спросила его мнения, он ответил:
— Я не даю более уроков и советов!
Об этом он мне рассказывал с торжеством, хвастаясь своим старческим упорством. Он зорко наблюдал, какое впечатление произведут на меня его слова; видя, что я не восхищен, он спросил:
— А вы будто не одобряете? Я сказал, что не одобряю.
— Доживите до моих лет, — сказал он, — поймете.
В последней четверти XIX века был и другой профессор Академии, тоже любимец учеников, тоже весьма популярный в их среде.
Это Архип Иванович Куинджи [16], у которого, впрочем, я никогда не учился.
Феноменальная фигура Куинджи стоит передо мною во весь рост. Мало доводилось мне встречать таких уравновешенных натур, как покойный Архип Иванович.
Однажды, когда я вернулся домой, швейцар, давая мне обрывок бумаги, сказал:
— Был тут господин; скажи, говорит, карточек никогда не имел, фамилия трудная, так не запомнить, — я напишу. И вот написали.
Я прочел на бумажке:
"А.И. Куинджи".
Я сейчас написал ему письмо, где говорил, что около 11-ти и в 5-м часу всегда дома и что могу к нему заехать в любое назначенное им время.
