— А что, Софья была в связи с Молчалиным или нет? Он ответил:
— А черт ее знает! — и подумав прибавил: — Но об этом у вас на экзамене не спросят.
Возвращая мне сочинения, он говорил с дозой скептицизма:
— Если вы сами писали, то хорошо.
Ему и "Письма русского путешественника", и стихи Ломоносова очертели, видимо, до того, что один вид хрестоматии с развернутыми произведениями Карамзина и Державина наводили на него сон. Доходя до Гоголя, он одушевлялся, и только иногда воспоминания о циркулярах осаживали его.
Учителя географии были плохи и скучны. Б. все-таки превосходно чертил, — а другие чертили скверно. Историческая сторона данной страны совершенно не освещалась. Живой предмет обращался в сухой и монотонный.
История преподавалась лучше, хотя преподаватель наш, Н.А. Лыткин, был большой скептик, и каждое изложение следующего урока начинал словами:
— Далее автор говорит, будто бы… и т. д.
Словно он не верил, что так происходило дело в действительности.
Классические языки нас подавляли. Когда на русскую словесность и на историю было отпущено в выпускном классе только по два урока в неделю, на греческий полагалось шесть, а на латинский — семь уроков. В субботу у нас было два урока латинского языка: на одном мы читали авторов, другой был отдан письменным работам. Если взять в расчет, что никто из нас не вышел филологом, можно представить себе, какая это была сизифова работа!
Хуже всего, что преподаватели древних языков очень плохо знали русский язык. Они учили нас мертвым языкам и не могли сами научиться живому современному. Сначала это были питомцы нашей Первой гимназии. В младших классах мне довелось столкнуться с К***, очень ограниченным, сухим педагогом, в то же время нередко разыгрывавшим в классах шута и кривлявшегося на кафедре на потеху ребятишек. У него в классе ноли и единицы были признаком того, как мало он понимал педагогическое дело. Он хотел приучить детей к порядку, к логичности, и ничего из этого не выходило. Он завел поля на тетрадях в два пальца ширины, ненавидел кляксы, ставил за них "точку" в поведении. Он не позволял переменить исписанную тетрадь на новую без своего ведома. Ученик вставая объявлял:
— У меня тетрадь исписалась.
На это слышался изумленный вопрос преподавателя:
— Сама?
— Нет, я исписал. Она вышла.
— Куда она вышла? Если мальчик говорил:
— Я только посмотрел назад. Учитель спрашивал:
— На чей зад вы посмотрели?
Если падало у кого-нибудь перо во время класса, он не мог его поднять, а должен был встать и заявить:
