Рекс фотографа Виселки был грузным бернардином размерами с упряжную лошадь. Кроткое, спокойное и добродушное животное на грани слабоумия. Пёс-старпёр. С ангельской покорностью он терпел целые поколения чудовищ (маленьких мальчиков) и бестий (маленьких девочек). Чудовища и бестии досаждали ему, тянули за шерсть и за уши, орали во все горло, папочки чудовищ и бестий орали еще сильнее, посредством безотлагательной порки заставляли чудовищ и бестий образцово позировать, мамочки чудовищ и бестий становились на их защиту и начинали рыдать — Содом и Гоморра. Пес был терпеливым свидетелем этих ежедневных падений человечества, позволял делать с собой все что угодно, не жалуясь сносил унижения, когда ему примеряли солнечные очки или пляжные шляпы, без сопротивления позволял себя запрягать и угрюмо тащил по парковым аллейкам диковинную коляску, которой правило умильное чудовище или заливающаяся счастливым смехом бестия. Он ежедневно вставал, ежедневно шел на работу, ежедневно возвращался, ежедневно ел, ежедневно засыпал.
Но периодически ему надоедала удушающая монотонность, периодически, каждый квартал, каждые несколько месяцев, он впадал в отчаяние, что-то в нем лопалось и его охватывало бешенство. Рекс фотографа Виселки высвобождался тогда из самых крепких привязей, перепрыгивал самые высокие ограды и, точно злобное кровавое привидение, кружил по окрестностям. Из его глотки извергался смертоносный хрип, глаза светились, точно кладбищенские галогены, черная пена облепляла морду. Никто, даже фотограф Виселка, не осмеливался тогда к нему приближаться, никому это, впрочем, и не приходило в голову, при виде него все убегали, захлопывались все двери и ворота. Зверь, гонимый неведомым отчаянием, яростно атаковал мир, поднимал великий бунт, финалом которого должна была стать смена существующего порядка. Жизнь ведь не может пройти в позировании для инфантильных фотографий, жизнь может быть настоящей. Пес вылущивал голову из ошейника повседневности, и его встречало то, что встречает каждого, кто пробует вытащить голову из ошейника повседневности, его сдавливала огненная петля безумия. Тогда он бежал без цели, оказывался на опустевших дворах, пропадал в лесных чащах, выл, наводя ужас, под башней костела.
Во время этих адских ретирад Рекс неизменно, а порой и по несколько раз попадал на наш двор. Запах довоенной скотобойни был здесь ощутим еще и в шестидесятые годы. Из-за приоткрытых занавесок, из-за двойных кухонных окон мы смотрели, как он рыскает, нюхает, как пропадает на долгие минуты в старой коптильне или помещении для убоя скота. Вот тогда появлялся шанс его усмирить. Когда Рекс влезал, предположим, в коптильню, кто-то должен был с молниеносной быстротой облететь дом, беззвучно перемахнуть через железные въездные ворота (просто выйти во двор было невозможно, он слышал каждое нажатие дверной ручки, легчайший скрип петель), так вот, перемахнуть через ворота, перебежать на цыпочках выложенный камнями двор и, рискуя увидеть прямо перед собой разверзшуюся, как могила, пасть, дойти до приоткрытой двери, дойти, добежать, долететь на невидимых крыльях до этой двери и с молниеносной быстротой закрыть ее, а потом, судорожно вцепившись в дверную ручку, сдержать страшный штурм изнутри, грохот, вой — когда не только дверь, но и стена вот-вот рухнет, — все это сдержать и еще трясущимися руками закрыть дверную скобу.
