Этот трактир всеми своими атрибутами удовлетворял требованиям классического трактирного corpus hermeticum: входящий сюда незнакомец чувствовал себя так, будто вторгся в чей-то дом, он был единственным чужаком в зале и, стоя в дверях, добрых пару минут подвергался инициационному ритуалу внезапно наступавшего молчания и испытующих взглядов. Каждый его жест мог быть использован против него — исключительно в интеллектуально-полемическом, понятное дело, смысле, ничего кровавого здесь никогда не происходило. В худшем случае прессинг направленных из-за столиков взглядов был элементом религиозной войны. Именно в этот трактир каждый день в убийственной спешке по дороге из почтового отделения забегал пан Начальник и, гонимый паническим страхом перед пани Начальниковой, стоя опрокидывал двести грамм. (Подобный тип страха, равно как и способ его укрощения, окажутся в следующих поколениях чертами чрезвычайно хорошо наследуемыми.) Именно в этом трактире трагически оборвался невеселый жизненный путь его младшего сына. Именно в этом трактире случилась тысяча приключений и была рассказана тысяча историй.
— А потому идите, братья, и будьте полны смирения, — слышу я голос депутата Кобелюша из СЛД. — Идите и убеждайте, — говорит депутат голосом доброго и мудрого пастора, — идите в смирении, убеждайте, уговаривайте и будьте тверды.
Очнувшись окончательно, я еще раз присматриваюсь к нему в последней надежде, что по крайней мере внешний облик его мне удастся поставить под сомнение. Но где там!
Этот коммуняка выглядит так, как сейчас выглядят все коммуняки. Этот коммуняка выглядит как европеец. У него хороший костюм, хорошая рубашка, хорошо подобранный галстук, и даже подстрижен он хорошо. Как тут доказать, что это только личина, думаю я в горячке, ведь не брошусь же я на него, не разорву ему эту голубую рубашку от Freemans, чтобы показать, что на груди у него синими чернилами выколоты серп и молот. И я машу на все рукой — в конце концов есть на свете вещи более важные, убеждаю я себя, например любовь, ведь любовь — это в жизни самое важное, любовь даже важнее, чем административная реформа, говорю я себе и, неожиданно обрадованный этой мыслью, ресторан «Огродова» (бывший «Пяст») покидаю.
Но на пороге, кажется, еще один голос из прошлого долетает до меня. Я стою и с любопытством напрягаю слух. Так оно и есть. Духовая капелла старого Ноговчика играет «Frühlingmarsch». Владелица кафе-мороженого пани Фурток (да-да, жена форварда-бомбардира Яна Фуртока) щедро сыплет банкнотами, и капелла трогается дальше. Героически поддерживающие традицию музыканты с минуту совещаются, идти ли сначала к складу или к супермаркету. Они исчезают за углом. Через минуту я слышу мощные и даже неплохо сыгранные такты «Марша победы» («Victoria Marsch»). Играют перед складом.
