Я пересекаю Рынок наискосок, вижу Бронека Мая и думаю, что хорошо бы его сейчас встретить. Правда такова, что обычно хожу я быстро и по сторонам не смотрю, по причине чего мало кого встречаю и мало что вижу. У меня перманентное ощущение великой утечки реальности. Утечки разговоров, утечки пейзажей, утечки мира. В вековечной борьбе фельетона с прозой проза — как мне и хочется — побеждает. Даже встречи со старыми приятелями — это фантазмы. Фантазматичность не является определяющим признаком прозы, также, впрочем, как автобиографическое повествование не является гарантией отсутствия фантазматичности. Человек обращается к автобиографическому прошлому тогда, когда текущая жизнь ограниченна и непродуктивна. Поскольку я не могу сказать о себе ничего, то делаю вид, что говорю все, опираясь в придачу на имманентную ущербность литературы, которая безрезультатно гонится за действительностью, и сам уже теряюсь, не знаю, что фантазм, а что нет, и уже не уверен, была ли Ева Худоба на самом деле, или я ее придумал. Неопровержимым остается еженедельный фельетонный ритм, потому что именно в таком ритме пишу я «Леворукость». Заканчиваю в воскресенье, беру рукопись, высаживаюсь из трамвая перед почтой или на углу Дитля и Старовисльной, наискосок через Рынок иду в редакцию, и Терения Скочинская, с которой писательская судьба навсегда меня соединила, перепечатывает, и Томек Фиалковский расставляет запятые и размечает абзацы, и я читаю, что написал о Еве Худобе и Бронеке Мае, и размышляю, сколь же бесконечна дорога, ведущая к постижению запутанной человеческой натуры. Ведь в общих чертах я вот что хочу — пользуясь примером моего приятеля — сказать: фельетоны писать можно с единственным условием, что они не только чему-то более важному не мешают, но это более важное даже помогают создавать. Я хочу выразить надежду, что еженедельная двойная дань журналистике не разрушает хрупких конструкций поэтического вдохновения Мая-поэта. Вот что я хочу сказать. Я хочу сказать: только бы Май-фельетонист Мая-поэта не погубил.
Вот что я хочу сказать, вот что с упорством, достойным лучшего применения, повторяю, словно не знаю, что Бронек Май, став поэтом, все равно себя погубил. Бронек Май, став поэтом, погубил себя как актера. Тот, кто видел его на сцене, или в редких, увы, киноролях, или хотя бы во время какой-нибудь дружеской декламационной импровизации, знает, что, обладая столь незаурядным актерским талантом, Бронек Май, если бы стал актером, имея бы сегодня бабок — полные карманы настоящего пиджака Lee. Выжал ли я в этом фрагменте педаль откровенности до упора, не знаю, и скажу откровенно — сомневаюсь. Но праздники приближаются неопровержимо, и я неопровержимо еду в Вислу.
