О, девочка цирка, хранящая дом!
Всё ж выдаст болезненно-звёздная бледность —
во что ей обходится маленький вздох
над бездной внизу, означающей бедность.
Какие клинки покидают ножны,
какая неисповедимая доблесть
улыбкой ответствует гневу нужды,
каменья её обращая в съедобность?
Как странно незрима она на свету,
как слабо затылок её позолочен,
но неколебимо хранит прямоту
прозрачный, стеклянный её позвоночник.
И радостно мне любоваться опять
лицом её, облаком неочевидным,
и рученьку боязно в руку принять,
как тронуть скорлупку в гнезде соловьином.
И я говорю: – О, давайте скорей
кружиться в одной карусели отвесной,
подставив горячие лбы под свирель,
под ивовый дождь её чистых отверстий.
Художник на бочке высокой сидит,
как Пан, в свою хитрую дудку дудит.
Давайте, давайте кружиться всегда,
и всё, что случится, – ещё не беда,
ах, Господи Боже мой, вот вечеринка,
проносится около уха звезда,
под веко летит золотая соринка,
и кто мы такие, и что это вдруг
цветёт акварели голубенький дух,
и глина краснеет, как толстый ребёнок,
и пыль облетает с холстов погребённых,
и дивные рожи румяных картин
являются нам, когда мы захотим.
Проносимся! И посреди тишины
целуются красное с желтым и синим,
и все одиночества душ сплочены
в созвездье одно притяжением сильным.
Жить в доме художника день или два
и дольше, но дому ещё не наскучить,
случайно узнать, что стоят дерева
под тяжестью белой, повисшей на сучьях,
с утра втихомолку собраться домой,
брести облегчённо по улице снежной,
жить дома, пока не придёт за тобой
любви и печали порыв центробежный.
1967
