Черемухи вдыхатель, воздыхатель,
опять я пью настой её души.
Пристрастьем этим утомлён читатель,
но мысль о нём не водится в глуши.
Май подмосковный жизнь её рассеял
и сестрорецкий позабыл июнь.
Я снегирем преследовала север,
чтобы врасплох застать её канун.
Фиалки собирала Сортавала,
но главная владычица камней
ещё свои намеренья скрывала,
ещё и слуху не было о ней.
И кто она? Хоть родом из черёмух —
не ищет и чурается родства.
Вдоль строгих вод серебряно-чернёных
из холода она произросла.
Я – вчуже ей, южна и чужестранна.
Она не сообщительна в цвету:
нисколько задушевничать не стала,
в неволю не пошла на поводу.
Рубаха-куст, что встрёпан и распахнут,
ей жалок. У неё другая стать.
Как замкнуто она, как гордо пахнет —
ей не пристало ноздри развлекать.
Когда бы поэтических намёков
был ведом слог красавице моей, —
ей был бы предпочтителен Набоков.
А с челядью – зачем якшаться ей?
Что делать мне? К вниманию маньяка
черёмуха брезглива и слепа.
Не ровня ей навязчивый меняла
запретных тайн на мелкие слова.
Она – бельмо в моих глазах усталых
и кисея завесы за окном:
в её черте, в урочище русалок
был возведён бледно-зелёный дом.
Дом и растенье призрачны на склоне
горы, бледно-зелёном, как они.
Все здесь бледны, все зелены, но вскоре
порозовеет с правой стороны.
Ночного света маленькая убыль.
Внутри огня, помоста на краю,
с какой тоской: – Она меня не любит! —
я голосом Сальвини говорю.
Соцветья суверенные повисли,
но бодрствуют. Кому она верна?
Зачем не любит? Как её по-фински
зовут? С утра спрошу у словаря.
…Нет надобного словаря в читальне.
Не утерпевшей на виду не быть,
пусть имя маски остаётся в тайне —
не Блоку же перечить и грубить.
Записку мне послала Сортавала.
Чья милая, чья добрая рука
для блажи чужака приоткрывала
