Вот примерно таким манером рассказывал Жилкин свои байки. Это правда, диверсанта он привел, но так ли все было, как он рассказывал, — не знаю. Байка была длинная, и я уж не помню ее до конца. Было там еще, будто Жилкин от этого майора спрятался, а майор его искал по лесу и кричал «ау».
Мы, конечно, помирали со смеху, когда слушали Жилкина, а он с каждым разом прибавлял все больше и больше чудес, будто нарочно старался выставить себя дурачком.
И вот однажды услыхал эту байку комбат товарищ Алексеенко. Я и не видал, когда он подошел. Первый заметил его Жилкин. Как взглянул на комбата, так и сглотнул язык. Мы все смеемся, а товарищ Алексеенко стоит в стороне, темный, как туча, и глядит на нас молча.
Тут, помню, кто-то сказал: «Садитесь с нами, товарищ командир батальона, послушайте, какие он цветочки вышивает». А товарищ Алексеенко ничего не ответил, повернулся и пошел к себе. Тут мы все притихли. И Жилкин притих, сидит в своей шинеленке голову опустивши, на нас поглядывает и молчит. Всем чего-то совестно стало. И мне совестно, и солдатам, и Жилкину. Помню, разозлились мы тогда на Жилкина, будто он один был виноват.
Не прошло после этого случая и часу — вызывает товарищ Алексеенко Жилкина к себе. Садит его в машину, и уезжают они оба в неизвестном направлении. Долго их не было. Мы строили разные догадки, но ничего путного сообразить не могли.
К ночи воротились они обратно. Комбат пошел по ротам, а мы обступили Жилкина, спрашиваем:
— Куда тебя возили?
— В штаб армии.
— Да что ты?
— Ей богу, правда.
— К самому командующему?
— Да нет. Зачем я ему.
— А куда же?
Жилкин печальный стоит, растерянный. Ёжится, будто ему зябко.
— К портному, говорит, меня свели.
Мы рты и пораскрывали. Кто-то попробовал хмыкнуть, но на него так цыкнули, что смех у него так в животе и остался.
— Обмерял меня портной вдоль и поперек, — сказал Жилкин, — и отпустил.
А через несколько дней получил Жилкин новую шинель. Надел он ее и весь переменился. Ну, не солдат — картина. В самый раз пошили шинель — ни складки, ни морщинки. Хоть на парад посылай. Все удивлялись, глядя на него, словно он и стройней стал, и ростом повыше.
А больше всех удивлялся сам Жилкин. То и дело оглядывал он себя, будто не узнавал, кто это такой, будто душа его переселилась в другое тело. И в первый вечер, за ужином, хлебал щи стоя — боялся шинель замарать.
Под утро выхожу на линейку, а там уже кто-то маячит в темноте. Подхожу ближе, гляжу — Жилкин. И заправочка на отлично, и лицо гладкое. То его чуть не на коленях приходилось упрашивать, чтобы побрился, а тут сам побрился, по собственной инициативе.
