И сейчас казалось, двойник Ленина в невероятной тоске по разуму намекает на причину своего безумия и отсылает к подлинному Ленину, пытаясь уверить, что и его ошибки имеют тот же благородный источник.
Нет, брат, подумал я, этот номер не пройдет. А что касается песен — он прав. В самом деле, так и есть: тот подлец, кто в детстве не любил революционных песен! И тот дурак, кто, будучи взрослым, не понял, что хорошая революционная песня отражает религиозную тоску по братству и обновлению жизни. Она не виновата в кровавом фарсе революции.
И нельзя винить ее, даже если она способствует революционным страстям. Где граница? Нет границы! Это все равно что винить разум в том, что иные люди слишком пристально вглядываются в будущее и видят там свою могилу. Виноват ли разум, хотя, не будь разума, человек не знал бы, что он смертен? Значит, он сам в конечном итоге должен найти равновесие между бездной жизни и бездной небытия. Так и в искусстве, так и в песне.
Мой собеседник опять затравленно огляделся и низко наклонился над столом, приглашая меня сделать встречный наклон.
— Посмотрите сюда. Только вам, — сказал он доверительно.
Двумя пальцами сильной, загорелой руки он оттянул край тельняшки у горла, приглашая меня заглянуть туда. Я увидел на бледном плече его два розовых шрама. Куда он клонит — не оставалось сомнения.
— Тише! К нам идут! Ни слова! — прошипел он и, бросив тельняшку, выпрямился над столом.
К нам быстро подошла наша разгневанная официантка.
— Вы опять за свое? — закричала она. — Я видела, что вы показывали! Я вас выведу отсюда!
— А что я показывал? — удивленно развел руками мой собеседник. — Я показывал на след от фурункулов. Маркс тоже, когда работал над «Капиталом», страдал от фурункулов. «Дорого обойдутся мои фурункулы буржуазии», — говаривал он в те времена.
— Значит, теперь Марксом заделались, — сказала официантка, явно сбавляя тон, — господи, что за человек!
Она отошла, как бы примиряясь с меньшим злом.
— Конспирация, конспирация и еще раз конспирация, — сказал мой собеседник, явно довольный собой.
— Так, значит, стреляли в вас?
— А в кого же еще?
— Но ведь с тех пор прошло столько времени, — сказал я вразумительно, — разве вы похожи на человека, которому больше ста тридцати лет?
Он улыбнулся улыбкой взрослого, который слышит детские речи.
— Мой настоящий биологический возраст, — сказал он, стараясь быть четким, — это годы, которые я прожил до заморозки и после того, как меня разморозили.
