Ему было жалко Финляндию, и он однажды ночью вдруг вспомнил школьную карту с изображением огромного Советского Союза и маленькой Финляндии и заплакал. Никто никогда не мог узнать об этих его слезах, но сам он о них никогда не забывал. Может быть, эти слезы были не только по Финляндии, но и по отцу и по дяде, которых к этому времени он уже потерял, но он тогда этого не знал. Перед его глазами была маленькая Финляндия, и он плакал от бессилия перед подлостью.
А когда началась Отечественная война и немцы как бешеные поперли по нашей земле, мальчик слушал Сталина по радио. И мальчик с удивлением заметил, что Сталин теперь говорит по-русски гораздо лучше, чем раньше в киножурналах. Многие это заметили. Некоторые взрослые злорадно перешептывались: «Это он со страху».
А когда газеты заговорили о зверствах немцев на захваченных землях, мальчик поверил, что это правда. Но он тут же приметил и хитрость. Газеты должны были сначала написать, что немцы захватили наши земли, а потом уже говорить о зверствах. Но они сразу заговорили о зверствах, чтобы оглушить людей этими зверствами и чтобы люди меньше думали о захваченных землях. А ведь до войны обещали воевать на чужой территории. Нет, тут его перехитрить не удалось. А потом он вдруг на стадионе услышал разговор двух взрослых людей о войне. Один из них сказал другому:
— Какие там могут быть зверства? Вранье. Пропаганда. Немцы культурная нация.
Мальчик был сильно смущен. Неужели он напрасно поверил? Ему нравились антифашистские песни. Они были похожи на революционные песни. И опять противная неясность в голове. Но тут, к его счастью, появился на их улице первый бравый фронтовик с лихо перебинтованной рукой. Он сидел на цементном парапете моста через речушку, и все покуривал, и все пошучивал с проходящими девушками, а они ему хорошо улыбались.
Мальчик с ним заговорил об этом. Фронтовик уверенно сказал, что про зверства немцев пишут правильно, он своими глазами это все видел. И вдруг ни к селу ни к городу добавил:
— Немцы храбрые. Одного эсэсовца при мне расстреливали. Его расстреливают, а он себе курит.
Мальчику это неприятно было слышать, но он каким-то безошибочным чутьем угадал, что фронтовик говорит правду. Но разве фашисты могут быть храбрыми? Не должны, но, оказывается, могут. Неприятно, но правда.
Мальчик очнулся от своих мыслей. Дедушку Вартана все не было видно. Несколько соседских мужчин вышли со двора и, устроившись на крыльце своего дома, стали играть в нарды. Двое играли, а остальные, стоя возле них, курили и переговаривались. До мальчика доносилось цоканье костей но игральной доске и шлепанье передвигаемых фишек. Иногда мерное шлепанье сменялось резкими, щелкающими ударами. Это означало, что кости удачно легли и тот, кто их выбросил, передвигая фишки, азартно бьет ими по доске: вот тебе! вот тебе! вот тебе! Впрочем, такие удары могли быть и хитрым притворством, чтобы сбить с толку противника: мол, тебе не кажется, что мои кости хорошо легли, но это как раз то, что нужно моему тайному замыслу. Мальчик умел играть в нарды, но ему это сейчас было неинтересно. Просто слух его машинально улавливал удары фишек и переход везенья или того, что игрок хотел выдать за везенье, от одного играющего к другому.
