Вокруг всполошились с намереньем прихлопнуть ее то ли полотенцем, то ли метким выстрелом из пистолета. Но товарищ Сталин легким мановением руки отверг эти грубые способы расправы и, взяв вилку, замер. Оса долго кружила над его рукой и тарелкой, капризно не решаясь выбрать посадочную площадку. Товарищ Сталин дождался, когда она наконец успокоилась в тарелке, и, медленно протянув руку, раздавил ее вилкой. Потом приподнял ее той же вилкой, отбросил в сторону и сказал:
— Она не знала моего главного преимущества. Я тэрпелив…
В конце затянувшегося завтрака Сталин спросил у крестьянина:
— Как ты относишься к колхозам?
Лакоба перевел ему и без того ясный вопрос. В Абхазии тогда колхозы только вводили.
— Пусть откроют в двух-трех селах. А мы посмотрим. Если будет хорошо — и мы вступим, — не без лукавства ответил он вождю.
Лакоба перевел ответ.
— Некогда, некогда, — сказал Сталин, нахмурившись. Но видимо, чудный осенний день, шашлычок, костерок, винцо, багряный лес, утыканный охраной, располагали вождя к благодушию, и он простил крестьянину его не вполне удачный ответ. На прощание Сталин даже сказал, обращаясь к Лакобе:
— Пусть просит, что хочет.
Лакоба перевел.
— Нам бы гвозди, — осторожно попросил крестьянин.
— Проси школу, — по-абхазски шепнул ему Лакоба.
— Нам бы гвозди и школу, — попросил крестьянин. Лакоба перевел.
— Будут вам и гвозди, и школа, — пообещал Сталин и уехал.
И в самом деле, вскоре прислали гвозди, открыли школу, но и ввели колхоз.
С кротким юмором, рассказывая Зауру об этой встрече, старик добавил:
— Может, не надо было просить гвозди? А как не попросишь, когда такой человек велит просить?
А другой, тоже старый крестьянин, с которым Заур завел разговор о колхозе, раздраженно отмахнулся, словно он у него спрашивал о здоровье давно и безнадежно больного человека. И вдруг с неожиданным жаром выкрикнул:
— У нас в деревне в тридцать седьмом году взяли восемьдесят пять человек! Это на двести дворов! И кого взяли! Кровь с молоком! От двадцати до сорока лет! Самых крепких!
— Почему? — опешил Заур. Про такое он не слыхал. Он думал, что тридцать седьмой коснулся в основном города, и ему теперь было стыдно.
— Не знаю, — ответил старик, но, спохватившись, поправился: — Вернее, знаю. Тут у нас рядом Мюссера. Там Сталин отдыхал. Боялись покушения. Но какое может быть покушение! Туда близко никого не подпускали. Охрана! Птица не пролетит! Мышка не прошмыгнет!
Он это сказал с такой страстью и даже горечью, что Заур вдруг ясно представил — обе стороны считали вполне естественной возможность покушения. Ему представилось, что тиран, просыпаясь по утрам и осознавая, что все еще жив, думал про себя: ага, значит, им на этот раз не удалось. Теперь моя очередь…
