Поэтому-то я и полюбил Эдварда. Он был другим, и этого для меня было достаточно. Хоть он был и старше нас, но в нем жило детское чувство справедливости и наивная вера в свои убеждения.
При этом к моей любви примешивалось досадное чувство: глядя на него, я уже не мог оправдывать мое бездействие. Он был для меня чеховским молоточком, который стучал в дверь, напоминая о страданиях, творящихся по ту сторону. Он никогда не укорял меня в бездействии, эфемерности образа жизни и недальновидности мыслей. Но это-то больше всего и стыдило меня: когда Эдвард говорил, что ему удалось кому-то помочь урвать политическое убежище, мне думалось — «а мне бы — удалось? а я бы — был настойчив?». Когда он рассказывал мне, как попадают во Францию нелегалы, я переживал — разве такое можно выдержать?
И так просто это у него получалось на словах, так, словно бы и неважно вовсе, а будто между делом он взял — и человеку надежду подарил, кому-то долг простил, кому-то — помог в законах разобраться, кого-то — с нужными людьми познакомил. Будто и не дела это вовсе, а так, ерунда на постном масле. Мы часто спорили с ним: он доказывал свои идеалы, я — свой конформизм.
— Вот, нашел глупец дурака, — с сердцах бормотал я после особо жарких споров, — и не мог уснуть до первых утренних птиц, все думая об услышанном.
Лишь один раз он принес мне листовку Красного Креста и сказал:
— Ты бы сходил, что ли, а? Там интересно. Хорошие люди.
Эта листовка до сих пор лежит у меня, но по указанному адресу я так и не собрался: руки не дошли.
— Это замечательно, что ты возвращаешься, — заявил Эдвард. Он расслабленно полулежал на моей кровати, подложив под спину подушку и спокойно глядя, как мы, трое, суетимся с последними сборами на стол.
— Что ж ты сам не едешь? — саркастично спросил я.
— А из принципа.
Эдвард сказал эту фразу с хитринкой и как будто ехидным прищуром. Он перенял у французов дурацкую привычку говорить странными интонациями, так, что порою было непонятно, искренне он говорит или издевается.
Я открыл окно и впустил в комнату бездвижное ласковое тепло вечера. Сосед за стеной принялся готовить еду, запахло индийскими пряностями.
Мы с Эдвардом собирались приложиться к водке, дамы — к вину. Пили из чайных чашек, потому что другой посуды не было.
Вообще я не люблю посиделок с русскими, особенно малознакомыми людьми, потому что эти посиделки проходят по тошнотворно однотипному сценарию. Начинаются обсуждения, кто да откуда, да что делает во Франции. Потом, по мере увеличения количества выпитого, начинаются «серьезные обсуждения». Разговоры бывают о «нелегкой судьбе» (про Францию) и о «судьбах родины» (про родину).
