Жена изменника | страница 70

Как только Марта натянула на себя стеганое одеяло, ее сморил глубокий сон. Ей снилось, что она снова девочка и живет в доме ипсуичского пастора и его семьи, куда ее поместили в возрасте девяти лет. Во сне она опять стояла в курятнике, лицом к стене, — так ее поставили и велели не двигаться, не разговаривать и не сопротивляться. Юбка была задрана сзади и положена на плечи, а грубые руки обхватили ее мертвой хваткой, не давая пошевелиться. Пальцы, как тиски, врезались в плоть Марты и, начиная от лодыжек и постепенно поднимаясь по икрам до коленей, наконец протиснулись во внутреннюю сторону бедер. Все выше и выше, как ведущая в небо лестница Иакова, они добрались до самых сокровенных участков ее тела, скрытых днем для любопытных глаз, как скрытых и вечером даже от нее самой в те минуты, когда она переодевалась в приятно пахнущую ночную рубашку, выстиранную пасторской женой. Ей снилось, что курицы хлопают вокруг крыльями и перья летят во все стороны, опускаясь, как снег, ей на лицо и забивая нос и глаза. Но она не может их смахнуть, потому что если шевельнется, то будет выпорота.

Проснувшись, Марта отчетливо вспомнила пастора своего детства — человека, который называл ее дочерью, терпеливо учил читать и писать без ошибок, заучивать целиком евангелия, ибо незнание священных книг дурно отразилось бы на ее дальнейшем обучении. Этого человека любили, им восхищались, к нему шли за утешением и советом. Только раз он оказался прикован к постели — после того, как она, очнувшись от своего позорного оцепенения, схватила его мужское достоинство и чуть не оторвала. Марту быстро вернули назад в семью, назвав непослушной, хотя она провела в Ипсуиче три года. Вскоре девочка сама слегла от болезни, которую городской врач определил как «недомогание».

Теперь Марта плакала, вспомнив, что печать жестокой тайны, спрятанной, как ядовитый нарыв, глубоко у нее внутри, разглядел единственный человек на свете — Томас.

Утром она взяла иголку с ниткой и загнила красную книжку в наволочку подушки. Она не вырвет страницы, пускай эти наполненные живыми переживаниями слова останутся под обложкой, только спрятанные. А если кузина спросит, куда девалась книга, она ответит, что покрылась плесенью и пришлось ее выбросить.

Сколько Крысенок себя помнил, он никогда не был на суше. Корабль — вот вся его жизнь, весь мир, и если бы он ослеп, то на ощупь или по запаху чугуна и отбросов нашел бы дорогу от трюма до полубака, где команда ставила или снимала паруса, а оттуда до капитанского мостика на корме, где, никогда не шатаясь, никогда не оступаясь, словно его ноги были прибиты гвоздями к доскам палубы, стоял капитан.