Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки | страница 79
Дальше выяснилось, что я продолжаю совершать необъяснимые поступки. Я перешел на другую сторону улицы и вошел в парадное Светиного дома. Я взбежал по лестнице, позвонил в Светину квартиру и сейчас же припустил вниз. Потом я спрашивал себя, на кой ляд мне это нужно было. И конечно, не мог найти ответа. Дверь открылась почти сразу же, и я услышал Светин голос:
— Эй, кто там балуется? А ну-ка входи!
Я выбежал из парадного: с балкона на меня смотрела Светина мама; рядом с ней стояли Зякин, Горбылевский и Мишенька, кто-то из них показывал на меня пальцем. Я понял, что покрыл себя несмываемым позором.
— Быстроглазый, — сказала Светина мама, — что же ты передумал? Иди к нам.
Я ответил, что на именины не собирался, я только позвонить забежал. Это такое поздравление — по-английски. А вообще-то мне некогда.
Никогда не забуду, как после этих слов надо мной потешались Мишенька, Горбылевский и Зякин. На балконе стало тесно: все повыходили. Я им просалютовал, ненавистным и хохочущим, и пошел по улице — прочь от этого дома!
Кто теперь в классе удержится от того, чтобы не сказать: «Быстроглазого Света на именины не пригласила, так он ошивался в ее парадном».
Я пошел в сквер, что возле старинной церквушки, и сел на скамейку. На соседней скамейке парень с девушкой слушали музыку — на коленях у парня был кассетный магнитофон. И вот тут я понял, что зря занимался врачеванием своей души музыкой. Я подвергся новым издевательствам. Не знаю, какой композитор сочинил произведение, которое парень с девушкой слушали, но это была не музыкальная пьеса, а насмешка над моим позором. Сначала речь шла о том, как весело у Светы празднуют день рождения, обо мне вроде бы разговору не было. Но вот зазвучала ехидная писклявая дудочка — это кто-то отпустил шутку насчет моего странного поведения. Не было инструмента, который бы эту шутку не подхватил. Даже скрипки, такие милые на вид, потешались над моим несчастьем, контрабас, очень похожий внешностью на Зякина, пытался что-то сострить, барабан бухал все одно и то же: бух, бух! И хотелось ему пожелать, чтобы он лопнул.
Потом зазвучала другая вещь, грустная, и стало понятно, что это о моем несчастье: теперь уже все мне сочувствовали, все понимали меня, и та самая дудка, которая только что потешалась надо мной, теперь приставала с задушевным разговором. А я беспринципно принимал сочувствие от тех, кто только что насмехался надо мной. Рядом со мной сидел пожилой человек.
