Нет, единственное, что было мне дозволено, — задыхаться от ненастоящей боли в моем фальшивом сердце.
Сметя осколки на пол, я подбежала к кровати и скользнула под одеяло. Накрыла голову подушкой, пытаясь отгородиться от реальности.
Но от воспоминаний, ложных или нет, было некуда деться. Некуда было деться и от боли внутри, этой фантомной боли.
И я никак не могла остановить эти дурацкие фальшивые слезы, которые лились совсем, совсем как настоящие.
Позже этим вечером я сидела в стойле у Неги, подтянув к себе ноги в пижамных штанах и положив щеку на колено. Просто глядя на ее темные ноги, словно за ними могли скрываться ответы на мои вопросы.
Меня окутывал знакомый мускусный запах лошадей и сладковатый запах сена. Внутри было тихо, только изредка какая-нибудь из лошадей фыркала или переступала с ноги на ногу.
Тихо, но небезопасно.
Меньше суток назад эта конюшня была моим убежищем. Местом, где я приходила в себя после смерти папы под спокойными и добрыми взглядами лошадей. Убитая горем, я бы в жизни не поверила, что все может стать еще хуже.
Я и представить себе не могла, что известие о том, что папа на самом деле не умирал, будет мучить меня сильнее, чем знание о его смерти.
Я больше нигде не чувствовала себя в безопасности.
— И почему я не лошадь? — спросила я. Нега повернула свою массивную голову на звук моего голоса и ткнулась мне в волосы, втягивая воздух большими овальными ноздрями. От этого простого жеста к глазам подступили слезы.
По крайней мере, ей все равно, нормальная я или урод.
Я протянула руку, чтобы потрепать лошадь по морде, игнорируя дурацкие слезы, которые упорно продолжали наворачиваться на глаза.
— Если бы ты не была… нормальной, ты бы даже этого не поняла. Только это ведь все равно все неправда, верно? То есть, посмотри на меня — я задаю вопросы лошади. Если это не человеческое поведение, то что?
За стенами конюшни всего несколько звезд пробились сквозь толщу облаков, поэтому небо было темным и гнетущим. Не считая шорохов в стойлах, тишину нарушали только редкий стрекот сверчка да уханье совы на дереве неподалеку. Но я не собиралась возвращаться к себе в комнату, не будучи уверена, что мама — Николь — легла спать. С тех пор как она заглянула ко мне и вымела последствия моей расправы над зеркалом, она принялась всюду надо мной нависать.
Да, нависать. Как будто, начав вести себя как стереотипная мама подростка, она сможет все исправить. Именно сейчас при виде ее стройного спортивного тела и озабоченного лица меня переполняла ярость, и я разрывалась между двумя несовместимыми потребностями: расколотить еще парочку зеркал или сдаться и расплакаться у нее на груди.
