Он стал чуточку иным, но хотел быть «другим». Он совершенно все бросил делать просто так. Он все делал, чтобы стать «другим» и приблизиться к этим «другим».
Он бегал, прыгал, играл в футбол лишь там и лишь тогда, когда был уверен, что эта дистанция, этот прыжок и эта игра приблизят его к «другим людям». Он вовсе забросил живопись, но много рисовал в институтской стенгазете. Он даже стал пописывать в нее стишки. Он увидел, что это занятие нравится «другим людям».
После второго курса с небольшим отрядом он опять заработал большие деньги — за ним установилась слава беспроигрышного командира, и некоторые институтские «другие люди» стали устраивать своих сыновей и родственников к нему.
Чтобы остаться в институте, а значит и в Москве, и, кроме того, сблизиться с «другими людьми» своей кафедры, он вступил в студенческое научное общество и прозанимался в нем полтора года. Но здесь его ждало жестокое разочарование. На самой кафедре и среди руководителей общества «других людей» не было. Это были обычные, вялые, никуда не торопящиеся и ничего не желающие люди. Но вокруг, на других кафедрах было столько «других людей». Ему казалось, что они есть на их кафедре, просто он их не видит, и он их упорно искал. Он писал рефераты, готовил доклады, рылся в институтской библиотеке и в пыльных архивах кафедры, он давно стал лидером этого научного общества, но растолкать, расшевелить этих вялых, инфантильных людей было невозможно. Самое ужасное в них было то, что оживлялись они только в перерывах. Иные шли в туалет и нещадно курили, посмеиваясь и болтая чушь и анекдоты. Большинство же оставалось в комнате, устанавливало шахматную доску и, торопясь (казалось, это им нравилось больше всего), расставляло фигуры.
Делать ему в такие перерывы было нечего. От курева и шахмат его тошнило, но, надеясь, что среди шахматистов или курильщиков есть «другие люди», он этого не показывал. «Ведь пьют же рыбий жир, — внушал он себе. — И ничего… А потом привыкают».
В долгие минуты перерывов к ним заходили аспиранты. Вполне возможно, что с ними предстояло работать, и Крашев относился к ним с почтением… Но шло время, и по мере того, как он убеждался в тщете своих поисков «других людей» на кафедре, почтение это падало. А одного из них — тощего, с впалой грудью и плохими зубами, наполовину уже лысого аспиранта — он почти ненавидел. Аспирант был года на три старше Крашева, но имел вид человека, который все познал, все увидел и во всем успел разочароваться. Казалось, он изучил все философии и все идеи. Не было чего-то, с чем бы он согласился или чему-то был рад. Скрывая тошноту, желая привить любовь к шахматам, Крашев («набравшись здоровья», как он думал, усмехаясь про себя) иногда играл подряд несколько партий, но с «тощим» не играл никогда.
