Из детдома он бегал постоянно. И до мамы, и после… С грехом пополам закончил семь классов, а потом, не дожидаясь, когда его пошлют в «ремеслуху», выкрал документы, сбежал вовсе, поселился в заброшенном подвале и, как ни странно, поступил в строительный техникум.
— И как же ты жил? — покрутил головой Крашев. — На одну стипендию?..
— Какая там стипендия? — Жора усмехнулся. — У меня тройка была на экзамене… Взять-то взяли, да условно — весь первый курс стипендия только снилась. Директор детдома — пес, — Жора сжал свой маленький кулак, — дознался-таки, что я в техникуме, письмецо официальное накатал прокурору, мол, должен в «ремеслуху», а техникума недостоин. Ну, вызвал прокурор… Я думал оттого, что документы спер, ну и еще кой-какие дела были. Оказался, хороший старик. А, может, и не старик. — Жора опять печально улыбнулся. — Какой старик? Лет сорок ему, наверное, было… Говорит: у меня пацан тоже семь классов окончил и, балбес, учиться не хочет, а ты, мол, один, а учишься, ну и так далее. Короче, отстал от меня этот пес-директор, я и бегал-то из-за него, и стипендию за первый год всю выплатили — детдомовский потому что.
— Ну, а все же на что ты жил? — допытывался Крашев.
— Да, жил, — махнул рукой Жора. — Случалось, и воровал. Так… Всякую мелочь. Белье вместе с веревками снимал. Из общественных туалетов краны выкручивал — дефицитные были. Однажды из детдомовского все повыкрутил… Ну, и знакомому, а он — на барахолку, все торговал. А однажды коврик упер…
— Из детдома?
— Ну, нет. Там таких ковров не держат. Хошь верь, хошь нет — из райисполкома. Знакомый кореш — да у меня пол-Одессы в знакомых — шофером работал. Сговорились мы. Въехал он во двор, а я через парадное — вовнутрь. В фойе еврей сидит — старый, седой, газетку отложил, из-под очков на меня смотрит, спрашивает: «Молодой человек, ви куда?» Я ему тоже вежливо: «Папенька у меня здесь работает». Покосился еврей на мой задрипанный пиджачок, ни слова не сказал, пропустил. Высмотрел я на третьем этаже хар-р-роший такой ковер, окно подраскрыл, а машина далеко. И ковер тяжелый — к другому окну не дотянуть. Махал, махал корешу — ничего не видит, а кричать нехорошо. Сбегал во двор — показал окно и опять наверх — кричу еврею, что забыл еще что-то сказать папеньке. Прибежал, осмотрелся — никого, заседают. Скатал ковер, еле к окну подтянул, бух! — в кузов и пулей вниз. Старику ручкой помахал. Вот так и жил…
— Но могли поймать. Не страшно? — По ходу Жориного рассказа у Крашева зрела мысль, еще не до конца понятая даже им самим.
