Они были как у рыбы в запущенном аквариуме – тинистые, бессмысленные гляделки, к тому же бедняга смертельно смутился, оказавшись наедине с большим, тяжелым Адамом Кругом.
– Ты хотел меня видеть. В чем твои горести? В чем твоя правда? Люди вечно хотят видеть меня и говорить со мной о своих горестях, о своих правдах. Я устал, мир устал, мы оба устали. Горести мира – мои горести. Я говорю им: говорите со мной о горестях ваших. Чего же ты хочешь?
Этот маленький спич был пробормотан медленно, ровно, невыразительно. И, пробормотав его, Падук склонил главу и уставился на свои руки. То, что осталось от его ногтей, выглядело узенькими полосками, потонувшими в желтоватом мясе.
– Ну, что же, – сказал Круг, – коли ты так это излагаешь, dragotzennyi [дражайший], то я хочу выпить.
Телефон уважительно звякнул. Падук выслушал его. Щека у него, пока он выслушивал, дергалась. Затем он передал трубку Кругу, который с удобством облапил ее и сказал: «Да».
– Профессор, – сказал телефон, – это всего лишь совет, не более. Как правило, Главе Государства не говорят «dragotzennyi».
– Понятно, – сказал Круг, вытягивая ногу. – Кстати, не откажите в любезности, принесите сюда коньяку. Обождите немного…
Он вопросительно взглянул на Падука, и тот сделал отчасти проповеднический или же галльский жест усталости и отвращения – поднял обе руки и уронил их снова.
– Один коньяк и стакан молока, – сказал Круг и повесил трубку.
– Больше двадцати пяти лет, Мугакрад, – сказал Падук, помолчав. – Ты остаешься прежним, но мир кружится. Гумакрад, бедный, маленький Гумрадка.
– И тут, – сказал Круг, – они разговорились о былых временах, вспомнили учителей с их причудами – одними и теми же, не странно ли, на протяжении многих лет, и что же могло быть забавней привычных вычур? Брось, dragotzennyi, бросьте, сударь, все это мне знакомо, да к тому же у нас есть что обсудить, и оно важнее клякс и снежков.
– Ты можешь пожалеть об этом, – сказал Падук.
Круг побарабанил пальцами по своему краю стола. Затем нащупал длинный нож для бумаг, слоновая кость.
Вновь зазвякал телефон. Падук послушал.
– Тебе советуют ножа здесь не трогать, – сказал он Кругу и, вздохнув, положил трубку. – Зачем ты хотел меня видеть?
– Я не хотел. Хотел ты.
– Ладно, зачем я хотел? Тебе это ведомо, бедламный Адам?
– Затем, – ответил Круг, – что я единственный, кто способен встать на другой конец доски и заставить твой край подняться.
В дверь отрывисто стукнули и вошел, звеня подносом, zemberl. Он расторопно обслужил двух друзей и вручил Кругу письмо. Круг отхлебнул и начал читать, что там написано. «Профессор, – было написано там, – Ваши манеры все еще некорректны. Вам следовало бы принять во внимание, что, несмотря на узкий и ломкий мостик школьных меморий, соединяющий ваши две стороны, вглубь их разделяет пропасть величия и власти, которую даже гениальный философ (а именно таковым Вы и являетесь – да, сударь!) не имеет надежды измерить. Не должно Вам допускать себя до этой гадкой фамильярности. Приходится вновь предупреждать Вас. Умолять Вас. В надежде, что туфли не слишком жмут, остаюсь – Ваш доброжелатель».
