Зато никак не отвыкну казнить себя за тогдашнее малодушие. Иногда, в приступе гнева, не имеющего никакого отношения к той истории, я думаю: может и вправду стоило размазать охранников по асфальту? Вышвырнуть к чертовой матери начальника охраны. Прекратить эти безумные свидания, послать их куда подальше, ну и что с того, что он большой человек?
Но в итоге преступником оказался я. Получается, из-за меня рухнули две семьи, считавшиеся благополучными, и возникла одна – с сомнительными перспективами. Как ни крути, а положительного сальдо не выходит. Да еще дети – это самый болезненный пункт обвинения.
Но знаете что? Если случится, что я буду долго и мучительно умирать от какой-нибудь садистской болезни, из тех, что находят особое удовольствие в долгоиграющих истязаниях больного, от болезни настолько длительной, что в каждом усталом взгляде, в каждой вымученной улыбке близких я буду читать пожелание скорейшей смерти, мне бы хотелось, чтобы эти мучения длились как можно дольше. Ведь покидать этот мир я буду под аккомпанемент воспоминания об этих двоих.
Я не праведник – пальцев одной руки много, чтобы пересчитать поступки, которыми я могу гордиться. И все-таки я умру умиротворенным.
Во всяком случае, теперь я точно знаю, для чего Бог создал наш кишиневский рынок. Можете смеяться, но, да-да, для спасения этой грешной любви.
***
Ша-бэ.
Эм-эн-ка.
Ы-эм-бэ-ша.
И-эн-ша-эм-ка.
Ка-эн-ша-эм-ы-бэ-и.
Эн-ка-и…
– Встать! Руки за спину, лицом к стене!
Когда конвоир заорал, оставались еще две с небольшим строчки, но Валентин почти не расстроился. Он помнил расположение букв наизусть и давно не верил в пользу упражнений. И все же легкая досада осталась – последние, величиной с ноготь, буквы Касапу различал почти без труда, и каждый раз, когда проходил таблицу целиком, а делал это он дважды в день, ему хотелось петь. Но теперь было не до песен – после бессонной ночи голова гудела и даже будто прибавила в весе.
По узким коридорам кишиневской тюрьмы, через три зарешеченные двери, два человека, Валентин и конвоир, долго – первый из-за старческой слабости в ногах, второй из-за еле передвигавшегося впереди старика – шли, пока не оказались перед камерой, в которой Валентин не был последние пять лет.
Когда за спиной закрылась, громыхнув, тяжелая дверь, Валентин осторожно, словно по льду, прошаркал к столу и, кряхтя, уселся на краешек стула. Стол был темным от налета лет, но, странно, без единой царапины. Валентин отодвинулся было назад – опереться о спинку, но понял, что так не дотянется до стола. Попытался придвинуть стул поближе – ах, да, привинчен же.
