В тени деревьев он увидел знакомую решетку и парапет, а рядом, в тихом загончике, средь коряг и толстой пены что-то чернело. Он испугался догадки, но все в нем заликовало, даже шея перестала болеть. Он подбежал — и на поднятой им волне, прибитый к песчаной отмели, покачивался его враг — черный тщедушный пес. Феликс вытащил его за ошейник вместе с поблескивающей цепью, потряс вниз головой, чтоб сошла с легких вода и помассировал грудную клетку, затем приложил ухо к мокрому боку. Биения нет. Выпученные, словно в базедке, глаза остекленели, потертые зубы ощерены. Феликс так и стоял средь грязной пены с мокрым и тщедушным тельцем в руках. Вокруг, под луной, лежали берега в матовой росе, плакучие ивы опустили в воду серебристые космы, и Феликсу стал очевиден абсурд его положения. Почему я здесь? Почему мертвый пес в моей руке? Конечно, я и должен торчать в луже. Он рассмеялся и заговорил:
— Я проиграл, слышишь, рыжая дама, пусть «реж» или герой подарят вам букет из магазина, у них молодость, красота, признание. У меня же кроме этого мертвого пса — ничего!
Он говорил что-то еще о той, другой зеленой луже, о Фатеиче, об Аде Юрьевне Мурашевой, своей утопленнице. Лягушки умолкли. На холме, матовом от росы, появились сторожа.
Феликс опять захохотал, заулюлюкал, протянул им собаку, затряс, собачья голова металась, цепь звенела, в воду сыпались брызги. Их гигантский волкодав челноком носился по берегу и исходил лаем. На холме сверкнул выстрел — один, потом второй. Дробь дождем попадала в озерную гладь, и сторожа исчезли.
Феликсу бы поспешить, вскочить в машину и сбежать, пока не перекрыли выезды, но, полный вины перед мертвой собакой, он отдался безумной идее похоронить пса. И, испытывая нечеловеческую усталость, на все махнув рукой, он похоронил собаку в траве, под искрившимся росой жасмином.
Потом, перебирая руками решетку, мокрый до нитки, он в изнеможении побрел к промоине и тут, в протоке, в колючей проволоке обнаружил свой тюк.
* * *
Из машины, скрытой дубом, Феликс глядел вслед удаляющимся в темноту всаднику и его огромной овчарке. Собака Баскервилей, наверное, была такой же, подумал он. Рука была на тормозе, и он совсем уж собирался отпустить рычаг и скатиться бесшумно вниз на нижнюю дорогу, как на асфальтовой площадке в снопах лунного света, пронизывающего кроны, он увидел маленького и горбатого человека в непомерно больших башмаках и с печальным лицом изюбра, имеющим, казалось, только профиль. Человечек тянулся на носках, тянул и шею вслед ускакавшему начальнику, прислушиваясь и соображая, и вовсе не собираясь участвовать в погоне. Затем он прислонил к дереву ружье, задумчиво улыбаясь, оглядел лужайку и деревья, и луну, и, видимо, оставшись довольным, подкрутил транзистор, висевший на груди, и в ночную тишь поплыла румба. Время бежать, подумал Феликс, но что-то удерживало, и, преодолевая стыд, он подглядывал из темноты, как сторож снимает пиджак и накидывает его на плечи малиновой подкладкой наружу, преображаясь в маленького сказочного тореадора.
