Меж кипарисовых стволов оседал закат. На скамье в аллее, полной печали, сидел господин в черном цилиндре, положив руки на трость, и любовался вечерними красками. Его седая голова, как и он сам, была неподвижна, как деревья и кусты, теряющие очертания. Вокруг на зеленых тюльпанах застыли серебристые стрекозы.
Феликсу стало радостно, что встретил он Гогена именно сегодня.
— Добрый вечер, господин Гоген, — поклонился Феликс.
Великий художник молча приподнял цилиндр. Феликс хотел было пройти, но тот жестом пригласил сесть рядом. Феликс сел и почему-то подумал, что пуловер с плеч свисает крыльями летучей мыши.
— Знаете, — сказал художник, — на закате гложет беспричинная тоска.
Феликс опять поклонился, а художник замолчал, глядя меж стволов вниз на остывающую медно-райскую даль. Феликс же у фонтана средь бледно-голубой поляны увидел павлина с распущенным веером хвостом. Раздавалось трепетное стрекотание перьев. Боже, как красиво, печально и хорошо. А на поляне вовсе не разлапистые капустные кочаны, а диковинные цветы голубеют в сумерках, источая теплый восковой аромат. Феликс глядел широко открытыми глазами, боясь спугнуть настроение покоя и великолепия, переполнившее его до слез.
— Солнце зашло, — тихо сказал Гоген, — теперь будет хорошо. Он скрипнул зубами, и видно было, что боль приносит нестерпимые муки.
— Очень больно? — спросил Феликс.
Художник улыбнулся.
— Только физически, а это, знаете, не самая сильная боль.
Он откинул полу, доставая сигару, а Феликс увидел, что зеленый бархат на коленях потерт, а туфля чинена-перечинена и аккуратно замазана краской. Художник молча раскуривал сигару, втягивая бледные щеки, скосив глаза на малиновый огонек. Дым кисеей путался в черной хвое.
— Я очень рад, что мои павлины приносят вам радость, — сказал художник. — Знаете, живопись не для всех, ибо и люди не все равны. Они только едят и пьют одинаково. Помните тот пейзаж с персиками, — он печально улыбнулся, — я менял его на один обед, а теперь он стоит тысячи. Впрочем, о чем это я говорю? Разве подлинное искусство измеряется деньгами? Таких, как вы, чувствующих то великое добро, что несет в себе искусство, единицы, а для господ знатоков я, видите ли, развлечение, мода, верное помещение капитала и тема для салонных разговоров.
Он сердито задымил сигарой, а Феликс полюбовался другим павлином, будто вычеканенным из червленого серебра. Он стоял на отлитых лапках на сиреневой дорожке, и лишь пленка в желтом глазу дергалась, и Феликс понял — павлин живой. Затем господин Гоген удивленно оглядел Феликса и воскликнул:
