>Гаврило молчит.
Сволочь вы, однако, Гаврило.
>Гаврило молчит.
>Крик совы.
Я, Гаврило, сказал, я русским языком вам сказал, и, если вы не хотите, чтобы черная ваша душа вечно жарилась на самой что ни на есть раскаленной сковороде, придумайте что-нибудь, но только не думайте долго, сейчас, немедленно, иначе — конец. Конец, слышишь?.. Еще минута у нас до апокалипсиса… Слышишь, ты, Антихрист желторотый, убийца, грязное отродье, слышишь? СИЮ МИНУТУ! Ну же! Слышишь?
>Гаврило молчит.
Пьесу можно представить как широкое историческое панно, но можно и в компактном, камерном варианте.
Крик совы — подсказка для режиссера. Ее можно проигнорировать, можно использовать. Во втором случае лучше постараться избежать дешевого эффекта: я бы рекомендовал, заимствуя этот прием из арсенала романтических приемов, подавать его в сдержанном, приглушенном ключе — или, наоборот, вызывающе громко, подчеркивая иронию и самоиронию.
Сюда относится и признание автора в том, что он был бы горд, окажись он способным придумывать такие сюрреалистические мотивы, как, например, склонность императора Вильгельма к сочинению музыки. Однако же это вовсе не авторская выдумка, а реальный факт: император действительно сочинял музыку, главным образом в жанре марша.
Что касается мистического влечения царицы к изображению свастики, то… тут я лучше приведу отрывок из записок П. Жильяра. Вскоре после расправы над царской семьей у Жильяра была возможность попасть в Екатеринбург, в дом Ипатьева, где произошла эта ужасная бойня. Учитель пишет: комнаты первого этажа служили царской семье тюрьмой; «они были в неописуемом беспорядке. Видно было, что принимались все меры, чтобы уничтожить какой-либо след тех, кто здесь жил. Кучи золы были выгребены из печей. В золе находилось множество мелких полусгоревших вещей, как то: зубные щетки, шпильки для волос, пуговицы и т. п., среди них я нашел ручку головной щетки с заметными еще на побуревшей слоновой кости инициалами Государыни: „А.Ф“. <…> Я заметил затем на стене у одного из окон комнаты Их Величеств любимый знак Государыни, „свастику“,который она приказывала всюду изображать на счастье. Она нарисовала ее также карандашом на обоях на высоте кровати, которую занимала, вероятно, она и Алексей Николаевич. <…> Я спустился затем в нижний этаж, большая часть которого была полуподвальная. <…> Вид этой комнаты был мрачнее всего, что только можно представить. Свет проникал в нее через одно, снабженное решеткой окно на высоте человеческого роста. Стены и пол носили на себе многочисленные следы пуль и штыковых ударов. С первого же взгляда было понятно, что там было совершено гнусное преступление и убито несколько человек»
